Читать интересную книгу Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Он нисколько не испугался и даже не удивился, когда в его келье неслышно возник седой старик с длинным, в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове. Он должен был придти, умирающий митрополит знал это и ждал. Пришедший пересёк по диагонали помещение и, подойдя к ложу, присел на краешке.

– Ну и что? – молвили старческие уста. – Ты добился того, чего хотел, к чему стремился? И что теперь? Что ты чувствуешь? Радость ли победы? Удовлетворение от свершения? Или горечь утраты? Не надо, не отвечай, ответ твой я знаю даже лучше чем ты сам. Но не бойся, я не сужу тебя. Не судить пришёл я, но простить. За себя простить. За себя одного. Но если бы ты только от меня отступился, оно ладно, стал бы я волноваться такой мелочью. Ты не меня предал – ты Его предал. И ты это знаешь, теперь знаешь точно. Ему теперь тебя и судить. А передо мной ты чист – так Ему и скажу за тебя. О, сколько Его предавали! И близкие, и званые, и избранные – все в меру свою. Не предавали только враги. Они Его просто ненавидят. И боятся. И трепещут. Поэтому они не способны на предательство. Даже на предательство не способны. Хотели бы, да не могут, оттого и выискивают среди избранных способных, чтобы побольнее. Ты мыслил себя объединителем Русской Церкви, исполнителем Указа Патриарха Тихона? Безумец, как же ты ошибся, как ловко тебя провели на мякине. Русская Церковь действительно была расколота и действительно на три части – Церковь в изгнании, в катакомбах и в отечестве. Это действительно триединый, цельный организм, каждый осколок которого – лишь составляющая целого. Но это только часть правды, а часть – не есть вся правда. Русская Церковь в отечестве приняла на себя весь основной удар врага, принеся себя в искупительную жертву за грех цареотступничества. Часть, не предававшая Христа и Помазанника Его, пожертвовала собой ради спасения целого, предавшего. Как и тогда, на Голгофе, невинный кровью своей жертвенной искупает и очищает виновного. И жертва эта принята Господом. Свидетельством тому – сонм Новомучеников и Исповедников российских, прославленных земной, убережённой Церковью и предстоящих ныне пред Престолом Божьим в лоне Церкви Небесной. Не Сергий Старгородский, а они, эти истинные угодники Божии спасли своими жизнями, своим непоколебимым стоянием в вере Русскую Православную Церковь. Неужели ты и впрямь думаешь, что сделкой с сатаной и его слугами можно спасти Церковь Христову, которую по непреложному обетованию Господа «не одолеют врата адовы»? Неужели ты предполагаешь, что сделкой с предателями Христа возможно объединить Русскую Церковь? Где же вера твоя? Где тот чистый и горящий отрок, не усомнившийся выйти с Евангелием в руках и молитвой в сердце на пыльную улицу Ладомирова пред лице надвигающейся богоборческой гидры? Того я помню спиной своей, крепко вцепившегося ручонками, как в ангела, присланного Богом во спасение его. Не узнаю его в тебе. Сейчас, через несколько минут ты услышишь грозный приговор, произносимый всеми Русскими Православными людьми во всех частях света, как едиными устами. Переживёшь ли ты его? И сможешь ли пережить это воскресенье? Христос тебе судья, а я ухожу, оставляя тебе своё прощение. За себя.

Старик встал на ноги и так же бесшумно, как и подошёл, стал удаляться от ложа.

– Подожди, Владыко, – собрав все силы в лёгких, заорал надорванным шёпотом умирающий.

Старец остановился и оглянулся.

– Кто ты теперь? – произнесли с трудом шевелящиеся уста.

– Прохожий, – ответил старик и растворился в воздухе.

Глаза Старого митрополита закрылись сами собой, но дыхание, пока ровное и чистое, утверждало основательно, что жизнь ещё теплится в душе. Мыслительные клеточки почему-то тут же отыскали в кладовых памяти давнишний эпизод его жизни. Прошлой жизни. В которой он ещё не был митрополитом, а навязчивый иудин сон не стал ещё его постоянным попутчиком, связавшим сознание прочной цепью единства с самым странным и, в то же время, самым «человечным» человеческим существом, узнаваемым в той или иной степени в каждом, от ветхого Адама до автора этих строк.

Он увидел себя в просторной резиденции московского первосвященника, которого посещал ещё будучи Архиепископом Троицко-Сиракузским. Посещал, естественно, тайно. Алексий Второй Ридигер, будучи на тот год первосвященником московским, обсуждал с ним вопросы объединения и причины, препятствующие этому. Медленно угасающее сознание воспроизвело, как в кинематографе, этот разговор.

– Много ли препятствий, мешающих нам? – Ридигер говорил тихо и величаво, слегка картавя. – Насколько я понимаю, серьёзное препятствие только одно, и Вам, Ваше Преосвященство, надлежит устранить его. Митрополиты меняются, Церковь остаётся. Будет лучше, чтобы пострадал один человек для блага всей Церкви.

Так он сказал, потому что был на тот год первосвященником.

– Что вы дадите мне? – громом прозвучал в ушах умирающего его собственный голос.

Ридигер не успел ответить. Плёнка оборвалась, как в дешёвой кинопередвижке. Настал час «Х», всегда внезапный, неожиданный.

Последнее что услышал Старый митрополит, был перекрывающий всё и вся стройный, слаженный хор тысячи тысяч голосов ото всех уголков земли, провозглашающий как приговор, как проклятие, будто выжигающий клеймо на бессмертной душе:

Утверждающим антихристианскую ересь сергианскую; учащим, что, якобы, союзом с врагами Христа спасается Церковь Христова, и подвиг мученичества и исповедничества отвергающим, и на иудином основании лжецерковь устрояющим, и ради этого дозволяющим нарушать и искажать учение, каноны и нравственные законы христианские; заповедующим христианам поклоняться богоборческой власти, будто бы Богом данной, и служить ей не за страх, а за совесть, благословляя все ея беззакония; оправдывающим гонения на Истинную Церковь Христову от богоборцев, думая тем самым служить Богу, – как совершали на деле продолжатели ереси обновленческой митрополит Сергий (Страгородский) и все его последователи:

АНАФЕМА! АНАФЕМА! АНАФЕМА![89]

XXXIX. Что вы дадите мне?

Иуде снился сон. Сон полный яви, жизни и абсолютной реальности всего происходящего в нём. Он видел яму – огромную, глубокую, чёрную зияющую пустоту, на дне которой угадывалось какое-то невидимое, загадочное и оттого пугающее шевеление. Оно проявлялось в звуках – шорохах, шуршании, чавкании и булькании, в скрипах и лязгах – в тех самых звуках, которые всегда обостряют и напрягают слух, и приводят сознание в состояние настороженности, смешанной с брезгливостью. Размеры этой ямы были колоссальны. Как море, когда, стоя на краю его отвесного берега пристально всматриваешься вдаль, изо всех сил напрягая зрение, и тщетно пытаясь в расплывчатой, скорее угадываемой, нежели видимой линии узреть противоположный берег. И эта безбрежность ещё более пугала и подавляла.

Отчего человек так страшится необъятности? Это беспокойство и даже ужас от ощущения собственной ничтожности, неспособности не только противостоять, но и просто невозможности определить, или хотя бы обозначить своё хоть сколько-нибудь реальное существование относительно неё. Но всякой ли беспредельности следует страшиться? В ином случае, касаясь даже краешком сознания необъятной Истины, не чувствуем ли мы себя покойными, защищёнными и любовно оберегаемыми? Отторгает и пугает лишь искусственная, насквозь лживая и фальшивая претензия на Истину.

Иуда стоял на краю и всматривался в чёрную бездну. Ему хотелось отойти, отбежать подальше от исходящей из ямы угрозы. Его сознание, его тонкая душа стремились неудержимо прочь, чтобы хоть как-то защититься, оборониться. Но ноги, казалось, прочно вросшие в твердь, не могли сделать ни шагу. Он чувствовал, ощущал всем телом, каждой его клеточкой, как холодный липкий страх, поднимаясь из глубины, обтекает, окружает его со всех сторон, обволакивает лёгкими как крылышки мотылька, но прочными, как броня пеленами, образуя мёртвый кокон, внутри которого находится его ещё живая, трепещущая и такая беззащитная душа. Вдруг в десятке метров от себя он увидел Учителя, также стоящего на краю пропасти. От близости Спасителя (это имя как-то само, без каких-либо усилий всплыло в Иудином сознании) душа его воспряла надеждой, отчего кокон рассыпался в прах, липкий страх улетучился, будто его и не было вовсе. Он сделал, было, импульсивное движение в сторону Равви, но вросшие в земную твердь ноги оставили его на том же месте. Он удвоил усилие, затем утроил его, но земное притяжение не отпускало.

Как часто душа и тело вступают в непримиримое противоречие друг с другом! Почему это происходит? Отчего две части одного целого вдруг становятся разнонаправленными, отстранёнными друг от друга и абсолютно одинокими, оставаясь в то же время неразрывно связанными? Так случается всегда, когда причина и следствие меняются местами, когда призванный быть ведомым, отдаваясь во власть некоей третьей чужеродной силе, вдруг дерзает увлечь за собой ведущего, оставаясь по природе своей тем же слепцом, не могущим управить даже себя самого. Тогда всё становится с ног на голову, притягивая множество неописуемых бед…