Притушиваю в глазах нечто хозяйское, вдруг выпрыгнувшее откуда-то из совсем биологических глубин. Так человека власть и развращает. Слишком обильные и легкодоступные авансы получаешь. Хотя бы и в виде этой красотки. Знаю и она знает, если захочу — прямо здесь… не, здесь не удобно, но можно где-то уединиться. Не проблема. Возможно, именно этого и ждёт и уже готова.
Настроение у меня благодушное. Только что кончилось совещание, где проанализировали ход боевых действий. Суммарные потери опять около пятнадцати тысяч, но территорию у немцев отбили заметно больше, чем за первую неделю. По моим ощущениям, удельные потери, так сказать, на единицу площади, сократились не менее, чем на треть. Фокусы с горной пехотой, концентрированной бомбёжкой мест скопления вражеских войск, наверняка и «Иван Иванович» помог — всё это сказалось. Соотношение потерь с обеих сторон — один к трём, не меньше. В нашу пользу. Точно после победы посчитаем, но ощущения у меня такие.
Правильно я говорил. Оборона только тогда по-настоящему успешна, когда нападающий уничтожается. Разгромить нас немцы не могут, поэтому они обречены.
После совещания заглянул слегка озадаченный адъютант и привёл эту в высшей степени интересную даму.
Ольга Чехова. Эмигрировала в Германию в 1920 году. Бывает. Ортодоксальные комиссары со взором пылающим запросто обвинят её в шашнях с врагами и контрреволюционерами и отправят по этапу во глубину сибирских руд. А то и расстреляют.
Но я с женщинами не воюю. Рокоссовский её в Дрездене прихватил. Не сам, конечно, разведка постаралась. И чего интересно, при себе не оставил? Такой замечательный трофей… может, всё-таки себе забрать? Охо-хо, некогда, вот совсем некогда. Если только позже…
— Я не знаю, — женщина мнётся. — А может, вы меня отпустите?
— И куда вас отпустить? — мне тупо интересно. — Вся Германия, считай, под нами. Во Франции и остальной Европе — разруха. В Америку? Такой возможности у меня нет. Да и что вам там делать? Там вы просто не пробьётесь, вы уже не юная девушка, чтобы с нуля карьеру строить.
Чехова удручённо вздыхает.
— Нет, я не хочу уезжать из Германии. У меня здесь дочь. И внучка.
— И где они?
Про неё мой Арсеньевич слышал краем уха, а вот про детей мы ничего не знаем. Если её саму можно вернуть в Россию, то дочка…
— Дочь в Германии родилась?
— Найн… ой, извините, нет. В России. Четыре годика ей было, когда я эмигрировала.
Такой забавный и миленький у неё акцент. Нет, с моими планами перетащить её в Минск, в тамошний театр, пожалуй, ничего не выйдет. Хотя…
— А если вам всем переехать в Минск? Там есть театр, киностудия. Квартиру мы вам выделим сразу. Все ваши бытовые проблемы будут мгновенно решены. Фамилию придётся поменять, а может, и не придётся. Поглядим.
Женщина задумывается, а мои жеребячьи мысли, да простит меня Политбюро ВКП(б), улетучились без следа. Интересная и красивая, но бабушка. Хоть не по виду, но по статусу.
— Где ваши дети?
— В Вене остались.
Вена наша, так что никаких проблем не вижу для воссоединения семьи.
— А я смогу переехать в Германию позже?
Далась ей эта Германия! Совсем онемечилась?
— Трудно сказать, — решаю, что принуждать её ни к чему не буду. — Могу только предполагать. В течение лет десяти, наверное, сможете. Дальше не знаю. Могу пообещать, что замолвлю словечко. Как вы понимаете, я — не последний человек в СССР.
Замолвлю, — это я скромничаю. Скорее, прикажу.
Подумав пару часов, уже после обеда, Чехова соглашается. И я запускаю машину. В Вену, нашему коменданту, посылается запрос на доставку дочки и внучки Чеховой, им выдаются сопроводительные документы и всех отправляют в Минск. Под ответственность уже гражданских властей и под моей протекцией.
Тоже трофей. Пусть и уедет потом, но некий заграничный флёр в Минском театре теперь будет. И останется после её отъезда. Оно сразу не выветривается. Так, Марику Рёкк надо найти…
15 апреля, среда, время 19:00
Побережье Нормандии.
К пляжу спускается цепочка немецких солдат. Изрытый взрывами песок густо усыпан телами в серо-зелёной форме. Недалеко от берега полузатопленные десантные катера. И дым из корабельных труб уже на линии горизонта.
Раздаются выстрелы. Солдаты танкового корпуса СС жалости не знают. Хотя это можно посчитать актом милосердия. Немногие из слабо шевелящихся американских солдат способны выжить даже при наличии квалифицированной медицинской помощи.
Дерзкий десант англо-американских сил на побережье не удался. Слишком мало сил было собрано. С большой кровью отвоёванный плацдарм ликвидирован кинжальным танковым ударом. Не все «Тигры» были на восточном фронте.
26 апреля, воскресенье, время 16:50.
Небо над Берлином, воздушный КП маршала Павлова.
Территория осаждаемой немецкой столицы напоминает пятачок. Довольно жалкого размера. Не больше десятой части городской территории. Пару дней назад снова перегруппировались, потому что сопротивление странным образом не спадает, а вроде даже нарастает. Несмотря на ужасные потери, концентрация войск даже увеличивается. Площадь уменьшается быстрее, чем количество защитников.
Но я здорово придумал. Дал им передышку примерно на полторы суток. Полагаю, этого времени им должно было хватить, чтобы перевести дух и осмотреться вокруг. Они должны увидеть, во что превратилась их столица, в каком кошмаре они живут и сражаются. Скольких друзей, боевых соратников и просто знакомых уже нет, а те, что остались, изранены и еле живы. Им надо вспомнить, как выглядит небо, с которого на них с ужасным воем не пикируют бомбардировщики.
То есть, им надо как бы проснуться. Проснуться и ужаснуться.
Да и нам надо дыхание перевести. Санитарные потери почти в девяносто тысяч это уже и нам больно. Двести танков сгорело… ну, почти. Штук восемьдесят из них в ремонте.
Только недавно узнал, что попытка англо-американцев высадиться на континенте провалилась. С кровавым треском. Тут Гитлер нам подыграл. Надо было позволить союзникам открыть второй фронт и быстренько им сдаться. Не проявил Адольф хитроумности. Нам же лучше.
Причём узнали мы из сообщений немецкого радио. В сводках Совинформбюро не было. И Москва до нас не доводила. Видимо, исходя из того, что обстановка осталась без изменения. Вот если бы удалось, тогда да, пришлось бы учитывать. Или полагая, что мы сами знаем. Разведка-то эфир фильтрует непрерывно.
— Чего⁈ — в голосе Яшки слышится недоумение.
Обращаю взгляд на связисту, чем-то удивившего моего суперкорректировщика. Тот растерянно пожимает плечами.
— Батарея отказывается вести стрельбу. Командование запретило.
О, как! А я кто?
— Твои тоже, — другой связист уведомляет Бориса, что его команды также не проходят.
— Немцы белый флаг выбросили, — первый связист первым и выясняет, что случилось.
— На базу в Карлхорст, — командую лётчикам. Это чуть ли единственная авиабаза уже в черте города. Да, война войной, но мы понемногу осваиваем территорию.
По пути извещаю Рокоссовского и Голубева, куда направляюсь. Карлхорст на границе их зон ответственности.
Спустя два часа.
Чудом почти уцелевшее здание в Карлхорсте.
Сидим в самом большом помещении. Со мной Рокоссовский, Климовских, Голубев, Богданов. Решил, что пока хватит.
Входит группа немецких генералов, приветствуют нас. В знак ответного приветствия встаём, садимся. Гостям сесть не предлагаем. Да и некуда. Пусть постоят, они сейчас в общем звании просителей.
Взаимно представляемся. К нам прибыли Карл Дёниц, Альфред Йодль, Фридрих Ольбрихт, Гельмут Рейман и группа сопровождающих офицеров, оставшихся за порогом.
— Кто глава вашей делегации? Мой немецкий вам понятен?
Испытываю лёгкое ехидство по отношению к своим генералам. Вот и экзамен по немецкому для вас. Уверен только в Богданове и Климовских.