Несмотря на ранний час, было душно. Лето стояло в разгаре, и скалы горы Сандык, у подножия которой лепится крепость и город Маниса, не успевали за ночь отдать накопленный жар.
Ху Кемаль Торлак по привычке огладил пустой подбородок, который некогда украшала рыжая борода, прокашлялся и поднял ружу. Толпа затихла.
— Мы созвали вас, братья и сестры, для радостной вести. Вам ведомо, что, когда османский наместник потерял войско, а вместе с ним и свою голову, во всем айдынском бейлике пошло праведное устроенье земли. Что это за устроение?
Он умолк, проверяя, слышат ли. По внимавшим ему лицам понял: слова падают в толпу, как дождевые капли в иссохшую землю. И продолжал:
— В Коране сказано: «Мы создали для вас твердь небесную и земную, солнце и звезды. Мы низвели для вас воду. Мы поставили человека над всеми тварями». Разве это не правда? Разве не дышим мы одним и тем же воздухом? Не держит нас всех без исключенья твердь земная? Не пьем мы одну и ту же воду? Вы спросите, а земля? Земля тоже была дана в пользование первому человеку — Адаму. Разве он заповедал делить ее между потомками? Нет! Все мы — внуки Адама и Хаввы, и земля, дарованная в пользование им, — наше общее достояние… Одолев османское войско, наши братья сделали землю по слову Истины общим достоянием всех, без различия веры и языка. Всех, кто стоит за ткацким станом, кто ходит за сохой, пасет табуны, растит сады, ловит рыбу, варит пищу, водит караваны. Все люди равны перед Аллахом, все веры — тоже. Каждый волен молиться, где пожелает, — в мечети, в церкви, в синагоге. Но захребетников — монахов из монастырей, дервишей из обителей, беев, великих и малых из их конаков, что не пожелали приложить руки свои ни к горячему, ни к холодному, наши братья и сестры выгнали прочь. Те из них, кто противился, подняв меч, от меча и погибли. Так был установлен на землях Айдына, Измира и Карабуруна завещанный от бога, но утаенный господами и их улемами истинный порядок. Слава ему!
— Слава Истине! — выкрикнул один из торлаков.
И толпа подхватила:
— Слава!
Когда улеглись клики, Ху Кемаль Торлак продолжал:
— Вам ведомо, что государь османский и его беи не смирились с волей Аллаха. Султан приказал наместнику саруханскому Али-бею собрать ратников числом поболее, уменьем покрепче и предать мечу наших братьев. Сами вы видели, какое воинство выступило против них из Манисы. И вот пала нам весть: и это воинство наголову разбито под Карабуруном. Аллах еще раз показал, на чьей он стороне!
— С нами Истина! — закричала толпа. — С нами Истина!
Ху Кемаль снова поднял руку.
— Самому наместнику удалось унести свой живот. Наши люди сплоховали. Вечером Али-бей с отрядом проскочил в город — кто-то из стражников открыл ему ворота крепости.
Кемаль Торлак указал на толстые стены и цилиндрические башни стоявшей шагах в пятистах, господствовавшей над городом твердыни.
— Мы решили: пусть себе сидит за стенами со своей дворней, покуда не сдохнет с голоду. Слишком много у нас дел по устроению земли саруханской, что начала плодоносить, нет у нас лишней крови, чтоб лить ее из-за какого-то Али-бея. Но, дабы на сей раз не дать оплошки, не выпустить наместника из западни, послушаем, что у него на уме.
По знаку Ху Кемаля из-за спин сподвижников и старшин вытолкнули высокого кадыкастого человека со сквозной бородкой, крашенной хною, в богатом, но изодранном, заляпанном грязью халате.
— Знаете его? — спросил Ху Кемаль.
— Знаем! — послышалось из толпы. — Это Дост Надир!
— Верно. Это певец, или, как на арабский пошиб принято их звать при дворе, шайр, взявший себе на персидский пошиб имя Дост Надир, то есть Редкостный Друг. Сейчас он споет нам редкостную, но любимую песню его друга-наместника. Дайте ему саз!
Вперед вышел Абдал Торлак — торчащие длинные усы, он их так и не сбрил, плотный, квадратный, на голову ниже Доста Надира. Протянул ему трехструнный украшенный перламутром инструмент с длинным грифом.
Тот его не взял.
— Что, Редкостный Друг, не хочешь петь? — громко спросил Ху Кемаль. — А может, запамятовал? Так я подскажу тебе первый бейт: «Еретиков мужицкий сброд…»
С лицом певца творилось невообразимое. Страх, надежда, отвращение, нерешительность сменяли друг друга, как маски. При начальных словах песни, произнесенных Ху Кемалем, он пал на колени.
— Избавьте! Лучше сразу убейте!
— Хочешь избавиться от самого себя? Просишь смерти, Редкостный Друг? Если достанет у тебя храбрости спеть нам песню, которой ты радовал душу бею, я обещаю тебе жизнь. Клянусь честью! Будь же мужчиной!
Певец поднялся с колен. Обвел глазами толпу. Отряхнул халат. Нерешительно потянулся к сазу. Тронул струны, подкрутил колки. Будто с моста в воду, преломившись пополам, поклонился. Народу, старейшинам, Ху Кемалю Торлаку. И громко во всеуслышание запел:
Еретиков мужицкий сброд,Вонючий городской народ,Скоты, восставшие из грязи,Задумали пробраться в князи.
Толпа зашевелилась, заворчала. Надир не обращал внимания, глаза его заблистали, голос окреп.
С плеч посконную рубаху!На кол, в петлю и на плаху!Мразь, предавшая Аллаха,Околеет пусть со страху!
— Заткните ему глотку! — закричали из толпы. — Юх! Долой!
Но того было уже не остановить. Ненависть сверкала в его взгляде, придавая побледневшему лицу вдохновенный вид. Голова откинута, крашеная бороденка, как пика, нацелена острием вниз.
Кто с жидом, с гявуром рядом,Дост Надиру хуже гада!Им земля пребудет адом,И пускай не ждут пощады!
Последние слова шайр не пропел — прокричал, пытаясь перекрыть возрастающий ропот толпы. И застыл с гордо задранной головой.
— Смерть ему! Долой! Смерть Надиру! Смерть!
Несколько торлаков кинулись из толпы наверх с явным намереньем прикончить бейского певца.
Ху Кемаль, Абдал Торлак с соратниками двинулись им навстречу.
— Вместе с ним хотите покончить и с моей честью? — вскричал Ху Кемаль.
Торлаки остановились. Толпа продолжала реветь, требуя головы шайра. Тот стоял, задрав бороду, в ожиданье смертельного удара. Ему теперь было все равно: он сказал, что хотел. Но удара не последовало.
На возвышенье с кобузом в руках вылез ученик Шейхоглу Сату ашик Дурасы Эмре. Подбежал к Кемалю, что-то с жаром стал ему доказывать.
Кемаль вышел вперед. Воздел руку. Шум поутих.
Дурасы Эмре поднял кобуз к груди и, укачивая его, точно младенца, запел:
Язык, что богом дан,Не меч, не ятаган.Трехструнный саз — не аркебуз,И слово — не стрела…
— Хватит! — закричала толпа. — Слезай! Довольно!
Разъяренные люди почуяли, куда он клонит: на песню, мол, отвечают песней, а не ударом меча.
Дурасы продолжал петь, но его не слушали. «Эх, далеко мне до учителя, — горестно подумалось ему, — раз не слушают, не поверили. Решили — защищает своего. Как-никак из одного цеха».
Дурасы опустил кобуз.
На скалу взобрался Ягмур Торлак. Нескладный, длинный, он казался еще выше из-за своей худобы. Щека дергалась, глаза — что угли. Видно, снова наглотался гашиша. Отодвинул рукой Дурасы Эмре и завопил во весь голос:
— Внемлите, торлаки! Слушайте, братья! Тише, народ! Ашик пропел дело. Язык дарован богом. А если служит дьяволу? Ху Кемаль Торлак обещал ему жизнь. Мы не порушим его слова. Только вырвем язык из поганого рта. Верно я говорю?
Толпа ответила одобрительным ревом. Два аиста, гнездившиеся на минарете Большой мечети, беспокойно закружили в белесом от жары небе.
Ягмур Торлак тронул бейского певца за плечо. Тот вздрогнул. Ягмур поманил его за собой и повел не вниз, к толпе, а мимо старейшин наверх, в скалы. По знаку Ху Кемаля старейшины послали им вслед нескольких воинов ахи.
Дурасы Эмре подбежал к предводителю торлаков:
— Останови расправу, Ху Кемаль!.. Слово не убивает… Вспомни завет учителя о средствах и цели…
— Заветы моего шейха не выходят у меня из головы. Но оглянись вокруг!
— Ты же обещал!.. Это бесчестно. — Дурас Эмре упал на колени. — Милосердия прошу!
— Встань, ашик! Милосердия надо просить у народа. И боюсь, он тебя сейчас не поймет. Я обещал певцу только жизнь…
Дурасы Эмре представил себя безъязыким. Кто лучше его мог понять, что значит подобная казнь для певца? Как-никак они были из одного цеха. И он закрыл лицо руками.
Сквозь рев толпы долетели до него слова Ху Кемаля:
— Ты ошибся, ашик. Лживое слово если не убивает, то готовит убийц. Правдивое — рождает подвижников, ведет к Истине. Потому-то на него такой спрос. Жалость затмила в тебе понимание, Дурасы Эмре!
Дурасы Эмре и впрямь плохо понимал, что говорит ему предводитель торлаков. В голове беспрестанно вертелось, словно навязший в зубах припев какой-то песни: «Десять капель. Десять капель. Десять капель».