Ху Кемаль Торлак прочитал их мысли. Усмехнулся.
— Спасибо тебе, ахи-баба, на дружеском слове, — молвил он. — Не зря говорят: недруг поддакивает, а друг спорит. Наказание предлагаю такое. Вызовем этого торлака сюда, при всех растолкуем ему его глупость и пустим по городу глашатаев. Такой-то, такой-то свершил, мол, глупость — в приступе гнева, лишившись разума, разгромил наш общий дом? Что скажете?
— Сраму натерпится, бедолага, за всю жизнь не отмыть…
— Жалеешь, Абдал Торлак?
Тот опустил свою квадратную голову.
— Жалею, Ху Кемаль. Сам знаешь: позор — только земля прикроет. А крушил он не один.
Старшина каменщиков потянул вверх палец.
— У меня есть добавка! Пусть глашатай присовокупит: «Кто вместе с торлаком, не помня себя, крушил и громил, пусть поможет отстроить. Для чего надлежит явиться на площадь Виноторговцев к конаку, прежде принадлежавшему Караосман-беям!» Как? Годится?
Старшина ткачей с сомнением покачал головой.
— А не придут?
— От людских глаз не скроешься! Придут!
— Ловко ты, брат, придумал! — обрадовался словам каменщика Ху Кемаль. — И урок дадим, и дом отстроим.
— Аминь! — подтвердил его решение ахи-баба.
Давно задумывался Ху Кемаль, чем заменить обыкновения торлаков, стоявшие на многократном «нет» бейским порядкам, когда эти порядки будут порушены. Видения желаемого будущего ярко рисовались перед его взором. Но каковы к ним пути? И так прикидывал и сяк, но, кроме общих слов и тумана, ничего не являлось. Оставалось уповать на учителя: он-де, придет время, подскажет. Или, в крайнем случае, на ученого муллу Керима: найдет что-нибудь в своих книгах.
Но сегодня после известия о вторичном разгроме османского воинства, после разговора с народом Манисы здесь, в обители, он увидел яснее ясного: ничего лучшего, чем устав ахи, для устроения земли, пожалуй, и не придумать. Услышал одобрительное «Аминь» из уст шейха и решился.
— Досточтимый ахи-баба! Старейшины! Братья! От предков предков наших дошли к вам заповеди священной книги «Футуввет». Открылось мне, что нет короче пути, чем указано в этих заповедях, к установлению истинного порядка на свободных землях. Сделаем же их законом для всех!
Он умолк, облизал губы. Ху Кемаль Торлак волновался — это было непривычно. По очереди вгляделся в лица. Лихие бритые лица сподвижников. Уверенные, величавые лица цеховых старшин. Корявые бородатые лица деревенских старост. Решительные юные лица воинов ахи, охранявших собрание. Подернутое морщинами, словно паутиной, древнее благостно-невозмутимое лицо шейха. Ни на одном из них не прочел он ничего, кроме недоумения. Как? Бросить свои обычаи и принять чужие? Перед всеми раскрыть тайны, доверенные братством ахи? Поставить невежд в ряд с собою? Вместо бейских установлений подпасть под цеховые? И сразу же после победы, не успев вкусить воли? Сменить одно ярмо другим?
Нет, не попусту волновался Ху Кемаль Торлак. Чуяло его сердце: будут сопротивляться. Теперь все зависело от него: удастся ему сломать недоверие — значит, сумеют они воспользоваться новой победой. Или же, перевернувшись, все пойдет по-прежнему. Они ведь бились не затем, чтоб сменить власть бейскую своею собственной, а чтобы власть над людьми сменить властью над вещами. И на месте холопства, неразлучного с бейством, утвердить всеобщее братство.
Повременив, — не скажет ли Ху Кемаль еще чего, — шейх ахи молвил с деликатною укоризной:
— Путь ахи есть путь понимания, веры и соблюдения. О понимании не станем и говорить. Блюсти установления, и на это не любого хватит. Хотя бы правила тройки, четверки, восьмерки и дюжины, а они проще прочих.
Снисходительность звучала в его словах, будто вел он речь не с предводителем восставших, а вразумлял дате малое.
Ху Кемаль выжидал, не торопился с ответом.
— О чем правила-то, высокочтимый ахи-баба? — не утерпел один из деревенских.
«Осмелела деревня, — отметил про себя Ху Кемаль. — Полгода назад, да еще в присутствии шейха, слова бы из них не вытянуть».
Ахи-баба повел головой на голос. Но сам отвечать не стал. Дал знак своему наместнику Мухтару-деде. Однолеток шейха, прямой и худой, как трость, без тени улыбки на суровом темном лице, тот сидел по правую руку от хозяина обители в неизменном синем халате, обшитом черной тесьмой, том самом, в котором ходил встречать ашиков к «папаше Хету» на перевал, где погиб ученик Дурасы Эмре.
— Тройка суть правила закрытого, — молвил Мухтар-деде. — Четверка — правила открытого. Восьмерка — правила пешего хождения. Дюжина — правила вкушения.
Премудрость его речи остудила крестьянскую прыть. Но торлаки кое-что смыслили в уставах ахи, потому как немало поработали вместе с цеховыми мастерами.
— Не перечислишь ли нам в поученье, брат Мухтар-деде? — опустив глаза, простодушно спросил Абдал Торлак.
— Три у ахи закрытого — глаз, пояс, язык.
— Зачем?
— Глаз, чтоб не видеть срама, ни своего, ни чужого. Пояс, чтобы не чинить поругания женскому полу, не порочить чести ни своей, ни чужой. Язык, дабы не разносить сплетен, не выдавать тайн.
— А четверка?
— У ахи четыре открытого: рука, чело, сердце, стол.
— Подходяще! А восьмерка пешего хождения?
— Не шагай, заносясь в гордыне. Не дави тварей… Не глазей по сторонам… Не сходи с дороги… Не следи ни за кем… Не заставляй ждать спутника… Не обгоняй старшего.
— Спасибо тебе, Мухтар-деде! — прервал его Ху Кемаль. — Правила сии нам не чужды. Но не о них я вел речь. Ахи по-арабски означает «братья». Или я ошибся, досточтимый шейх?
— Не ошибся, Ху Кемаль.
— У вас, как у братьев, трапеза общая. И нажитое отцом наследует не сын, а все братство. Трудиться каждый должен сам. Верно я говорю?
— Верно, Ху Кемаль!
— Вот это и возьмем в закон для земель, свободных от беев. Коль скоро имущество да земля у нас теперь общие, иначе быть не должно… А тройкам, семеркам и дюжинам, Мухтар-деде, станем учить детишек, дабы росли они добронравными, справедливыми!
— Ну, а как не захотят? — усомнился старшина рисоторговцев.
— Расти добронравными, что ли?
— Нет, трапезовать вместе. Свое имущество отдать. Силой, что ли, заставишь?
— Да как же иначе трапезовать, если хлеб в пекарнях да хлёбово в поварнях будут готовить на всех? Калекам да немощным пусть домой носят. А что до имущества — то смотря какое. Ежели для твоей работы да для тебя с домочадцами потребное — пользуйся на здоровье, равно как землицей, какую обработал. А груды добра, дворцы да конаки, золото, деньги, каменья драгоценные — на что они работающему?
— На что, говоришь? — переспросил старейшина хлопкоторговцев, чернобородый, широкий в кости купец. — Не ведаешь разве, что запас товара да тугая мошна для нашего брата, торговца, первое дело?
— А с кем торговать станешь? Кому продавать, если все теперь общее и без денег?!
Собрание ахнуло:
— Без денег?!
— Постой, Ху Кемаль, погоди! — поднялся старшина каменщиков. — Чего-то я в толк не возьму. Скажем, сложили мы стену. А на что возьмем харч? Где справим зубило, мастерок и другие снаряды, ежли денег не получим?
— Придешь ко мне, дам на порты, — весело откликнулся старшина ткачей. — Портные сошьют, кузнецы молоток с зубилом выкуют. Деревня хлеб да овощ, пастухи овечек привезут…
— И перепелки жареные сами в рот полетят, — в лад ему подхватил одноглазый староста деревни Арпалы.
— Несогласные мы! — закричали деревенские. — Несогласные!
— Нам от вас ничего не надо. Все сами добудем — и одежду, и харч.
— И дома себе сами поставим.
— И то верно! Подавай им оброк да налог, как беям!
Мухтар-деде привычным повелевать голосом возразил:
— Без шорников да кожевников, без кузнецов да ткачей не обойдетесь!
Кривой деревенский староста взвился с места, чуть свои обвислые на заду стеганые штаны-потуры не потерял.
— А вот и обойдемся! У нас свои есть! Накось!
Смех был ему ответом.
— Чудак человек, — без улыбки молвил шейх ахи. — Ведь это все едино: что своих кормить, что чужих.
— Пусть так! Все равно, без денег не выйдет! — не сдавался кривой. — Потому один малым обойдется, а у иного глаза завидущие, руки загребущие, — давай ему, давай и давай. Мера-то, где она? А?
Ху Кемаль, все более обнадеживаясь, молча следил за спором, разгоравшимся без его участия. Но тут решил вмешаться:
— Мера, брат, в благочестии!
— Да кто его измерит, благочестие-то?
— Вы сами!.. И ваши выборные. Вам решать: сколько, кому, когда и где надобно.
Стремясь вернуть собрание в берега обычая, ахи-баба подал знак, и служки внесли подносы с пиалами, кувшины. Стали обносить кизиловым шербетом.
Чернобородый старейшина хлопкоторговцев поднялся, сложил на груди руки, поклонился шейху.