Пароход отошел весело. Молодежь перекликалась песнями:
«Мы Игарку очень любим, очень уважаем, — запевали на пароходе, а на берегу подхватывали: — Каждый день по кораблю лесом нагружаем».
— Вы не переженитесь без меня, погодите! — вдруг закричал своим парням Авдоня. — Я приеду сватать.
Коровин писал тросточкой по воздуху: «Жду в гости!»
Проводив пароход, Василий с Маришей пошли к лодкам. Домой не хотелось, и они решили съездить за протоку на остров, куда давно звала Христина, за гвоздикой и астрами.
Иван Черных задумчиво глядел в даль реки, где и пароходный дым уже давно скрылся.
— Ты кого выглядываешь? — спросил Ивана Василий.
— Никого, на Енисей гляжу. Все волнится, и в ветер волнится, и ветру нету — все равно волнится.
Они съездили на остров, а Иван все стоял. Принимая лодку, он сказал, как бы между прочим:
— У меня вчерась внук родился. — И прибавил, помедлив: — Будет милость — зайдите! Секлетинья Павловна обрадуется.
Мариша разделила цветы на два букета, один передала Василию, с другим ушла в дом, где жила Секлетка.
Василий остался на улице.
…портовый городок.От тебя, моя Игарочка, отходят пять дорог!
«Почему же пять? Не больше, не меньше, а пять? — думал Василий и считал: — В Северный Ледовитый океан, в Атлантический… Верно, пять».
Москва-Игарка 1932–1938
ЖИВАЯ ВОДА
(Роман)
Часть первая
В степях Кыс-Тас
1
— И везет же тебе!.. То пошлют в дебри: «Сей там пшеницу», то — на болота: «Разводи скот», теперь вот — на пустырь: «Делай из него рай», — с грустной усмешкой сказала Нина Григорьевна, когда поезд вошел в хакасские степи.
— И в самом деле, везет, — отозвался Степан Прокофьевич, радостно вспоминая, что за свою жизнь немало медвежьих углов, старых лесосек, гнилых топей превратил в поля и сенокосы.
Степан Прокофьевич Лутонин лет двадцать работал в совхозах, сначала рядовым трактористом, потом бригадиром, начальником гаражей, ремонтно-механических мастерских, а последнее время директором. В войну, на фронте, он служил в отделе снабжения пехотной дивизии — опять машины, мастерские, копи, заготовки, перевозки.
Много разных мест довелось ему узнать — Центральную Россию, Урал, Поволжье, Украину, Белоруссию и заграницу… Теперь после демобилизации его направили на Енисей — в Хакассию.
…К девяти часам Степан Прокофьевич пришел в Дом Советов на прием к инструктору сельскохозяйственного отдела обкома партии — Доможакову. В коридоре перед кабинетом Доможакова стояло и прохаживалось с десяток посетителей. Все они — мужчины и женщины, самые разные по одежде, осанке, возрасту, имели одинаково загорелые, обветренные лица. Лутонин решил, что эти люди трудятся на полях, и сказал:
— Здравствуйте, товарищи посевники!
Двое-трое отозвались ему, другие молча кивнули. Выражая общий интерес, один из посетителей спросил:
— А вы где работаете?
По внешности Лутонина — прямой, подтянутый, ходит размеренно, твердо, защитную офицерскую форму, хотя она и без знаков различия, носит в уставной воинской строгости — можно было угадать только одно, что он недавно прибыл из армии.
— Пока нигде. Жду назначения.
— По какой части?
— По хозяйственной, — и Степан Прокофьевич начал расспрашивать, что сеют в Хакассии, каковы урожаи.
Хвалили землю: добрая; бранили климат: неровен, сух.
Пришел Доможаков, по-граждански одетый, задумчиво спокойный человек лет сорока пяти. Он окинул всех внимательным взглядом и сказал Степану Прокофьевичу:
— Прошу! — затем в сторону других, объясняя такое исключение: — Товарищ — приезжий.
Кабинет Доможакова на третьем этаже. Из его окон, точно с самолета, видно половину областного города, за уличными строениями — слияние главнейших рек Хакассии: Абакана и Енисея, широкую степь и далекую неровную грань ее — горы, в тот весенний день льдисто синие, как зимняя ночь.
Доможаков молча перелистывал какие-то бумаги и время от времени будто ненароком взглядывал на Лутонина, который сидел против него через стол. Коренастый, плечистый, широкогрудый, с большой крутолобой головой, с мускулистым лицом и сухим горбоватым носом. «Сильный человек, — подумал Доможаков. — Что положить на его плечи?»
Накануне был разговор с секретарем обкома партии; он предложил Лутонину на выбор несколько совхозов, конный завод и машинно-тракторную станцию.
— Ну, как? — Доможаков отодвинул бумаги. — Выбрали?
Степан Прокофьевич назвал зерновой совхоз; но Доможакову хотелось, чтобы он принял конный завод, директор которого — Застреха — считался временным и настойчиво добивался возвращения на свое прежнее место.
— Я все-таки скорее зерновик, чем коневод, — сказал Степан Прокофьевич.
— Это не повредит делу. Там как раз нужен коневод и зерновик: на заводе есть посевы.
Лутонин больше не стал отказываться. Тогда Доможаков вызвал по телефону уполномоченного межобластного треста конных заводов Рубцевича. В ожидании его Доможаков расспрашивал Лутонина, бывал ли он прежде в Хакассии, нравится ли ему здесь.
— Не бывал. Пока впечатление неопределенное, еще не успел вглядеться.
— Полюбите, — уверенно сказал Доможаков. — Скоро жалеть станете, что не приехали к нам раньше.
— Я не против такой жалости. С ной жить и работать — одно удовольствие.
На столе перед Доможаковым лежала стопка брошюр. Он взял верхнюю, повернул ее к Степану Прокофьевичу заглавием «Постановление Пленума ЦК ВКП(б) о мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период» и спросил, знаком ли он с этим документом.
— Знаком, но не изучал как полагается сельскохозяйственному работнику.
Вручив Лутонину брошюру, Доможаков снова заговорил о Хакассии. Страна огромных природных богатств: плодороднейшие степи, рыбные озера, полноводные реки, рудные горы… Но многое из этого совсем не включено еще в хозяйственный оборот. Половина области пока — только зрелище для туристов, да и те бывают редко.
Размашисто вошел очень высокий и очень худой Рубцевич, в коричневом пальто нараспашку, и заговорил прямо от двери:
— Кое-как вырвался. Но сегодня я не уйду от вас один. Я вижу, сколько валит к вам народу, а вы мне только завтраки… — и, смеясь, погрозился. — Вот поставлю около своей конторы баррикаду и всех заверну к себе.
Его контора была невдалеке от Дома Советов.
— Можете не ставить. — Доможаков кивнул на Лутонина: — Директор совхоза. Обком направляет товарища в вашу систему.
— Зерновик? Животновод? — спросил Рубцевич.
— И то и другое понемножку, — ответил Лутонин.
— Все равно, милый друг. — Рубцевич протянул ему руку, потом взял Лутонина за локоть, точно боясь, что человек вдруг заупрямится, и сразу повел к выходу: — Будете директором Белозерского конного завода. Замечательное местечко!
Доможаков шел с другой стороны и говорил Лутонину еще раз в напутствие:
— Помните, от вас нужны добрые кони и хлеб.
Открыв дверь, он обратился к ожидающим приема:
— Все, кто с посевной, входите!
Когда дело касалось общего вопроса, он считал такие массовые приемы лучше одиночных: тут отстающие учатся у передовиков, что говоришь одному — наматывают на ус все, похвалы и упреки при свидетелях действуют сильней.
Выйдя из конторы Рубцевича, Лутонин остановился и долго глядел вдоль улицы в степь. Где-то там, скрытое холмами, — озеро Белое, вокруг него триста тысяч гектаров пастбищ, сенокосов, пашен, тысячи коней, коров, быков, овец. Лутонин управлял не малыми хозяйствами, но такого не знавал еще, и забота физически ощутимым грузом легла ему на плечи. Он сильно встряхнул ими, как прилаживают поудобней тяжелую кладь, и пошел к заезжей квартире конного завода, где ждала его машина.
Из-за угла хлынула высокая темная волна и, расплеснувшись во всю ширь улицы, покатилась навстречу Лутонину. Не сразу распознал он, что это — табун годовалых жеребят. Они были тощие, лохматые, как нестриженые бараны, и все одинаковой буро-землистой масти. Эта неприглядная масть была не от природы, жеребята приобрели ее в пути: они много раз перебирались бродом через реки, затем мокрыми шли по пыльным дорогам, и природное яркое разномастье скрылось под коркой грязи.
Впереди табуна ехали два всадника в плащах того же землистого цвета и кричали охрипшими голосами, чтобы закрывали ворота. Степан Прокофьевич, видя, что жеребята забегают во дворы, решил помочь табунщикам — начал отступать перед табуном, прикрывая распахнутые ворота и калитки. Так он вернулся на площадь, к Дому Советов.