Читать интересную книгу Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов - Маргарита Берг

2

Маленькая Гунька часто спрашивала, почему я не люблю брать ее с собой к Стене Плача. Я всегда говорила ей, что она пока что, до двенадцати лет59, – кусочек меня, и телом и судьбой. Я за нее молюсь, и я же за нее отвечаю перед Творцом. Приняв когда-то такое объяснение, Гунька серьезно готовилась после своей бат-мицвы60 впервые самостоятельно и сознательно встретиться со святынями своего народа. И тут ей повезло, что неудивительно: Гунька вообще человек везучий, недаром в восемь лет она водила пароход, а в девять – дирижировала симфоническим оркестром. Как-то так само сложилось, что за два месяца до ее дня рождения, «опережая события», мы, в качестве подарка, взяли ее в Прагу. Да не просто взяли! В Прагу полетела вся семья: мы с мужем, обожаемые дедушка с бабушкой, и Гунька. Гунька узнала об этом массовом мероприятии за три часа до самолета, и, застегнувшись уже ремнем на почетном месте возле иллюминатора, кричала шепотом: «Не верю!…»

Прага не изменилась за два года. Радостный город, звенящий скрипичной музыкой. Ребенок перелетал из зеркального лабиринта в театр теней, от сокровищ Лореты взмывал к витым сводам Владиславского зала, валялся в подснежниках на Петршине и высовывал взлохмаченную апрельским ветром башку из всех игрушечных окошек Златой Улички.

Глаза ее становились все круглее и круглее, и «вопросы… летели, как пчелы из улья»61 – о крепостях и королях, о Востоке и Западе, о европейской культуре, о Швейке и докторе Фаусте, и о Големе62 – наконец-то, о Големе! Легенду о Големе мы читали еще дома, и вот теперь Гунька пришла к могиле его создателя, рабби Лёва, который до сих пор, и без мифического Белого Тезиса63, творит, говорят, чудеса, если как следует попросить64…

Я привела свою дочь на подаренное нам с ней древнее кладбище. Я никогда не видела у развинченного израильского подростка такой осторожной походки, какой шла Гунька по узкой дорожке между плитами-ладонями. Дрожащими пальцами, едва дыша, обводила она пыльные знакомые буквы на высоком обелиске – знакомые с детства буквы, из которых тут не складывались понятные слова65…

Как сейчас она-тогдашняя стоит перед моими глазами – наклонившая лоб, чтобы расслышать голос ветхого камня, – моя голубоглазая дочь. Ей двенадцать, и она взрослая. Я привела ее сюда – большего я сделать уже не успею, но главное у меня получилось: она приняла подарок. Это ее вотчина. Теперь я не умру. Потому что мой род не умрет.

…И я просила раби Лёва бен Бецалеля о волшебной его помощи, и была в мольбе своей неоригинальна. И назавтра был нам с Ленькой последний день, когда семейство, отправившись по магазинам, нас с ним оставило вдвоем… Было длинное и нежное солнечное утро, вышеградский парк, полный пестрых цветущих деревьев, голые еще ветки на фоне старинной ротонды, наше любимое темное пиво у Святого Томаша66, шумная ярмарка у ратуши, где Гуньке в сюрприз – после веселых препирательств и примерок – была куплена длиннющая скоморошья шапка, бело-сине-полосатая, с помпоном страшного размера…

И вскоре по возвращении мы узнали, что привезли из Праги то, о чем просили. Мы привезли Марго.

(сентябрь 2004)

Остатки и обрезки

У Дины Рубиной есть маленькая книжка, как она говорит в предисловии, «из остатков и обрезков». Но это ее писательские обрезки, отходы производства. А я тут нашла коробочку…

Толстенная пачка отпечатанных еще с пленки, «завалявшихся» фотографий: частью не особенно удачных, ненужных фотоопытов, неприглянувшихся вариантов, непригодившихся дубликатов, а то и просто вытащенных однажды из альбомов, чтобы кому-то показать, да так и не вернувшихся на место по моей безалаберности и забывчивости.

Может быть, именно из-за этой небольшой части заблудших овечек я не захотела выбросить все остальное. Случайно уцелевшие осколки бытия. Неценные. Те, что первыми забываются за ненадобностью. Да уже забылись!

Они вообще случайно попали на пленку.

Случайно.

Я с невероятным трепетом отношусь к этому слову. Я убеждена, что Вселенная появилась в результате случайности, властной даже над Всевышним. Сами мы всего лишь суть результат случайной группировки атомов. То, что в случайном (!) порядке сложено сейчас в этой коробочке, которую я случайно (!) открыла именно сейчас, может быть, сообщит мне нечто важное? Что там у меня, в очистках яблок, в обрезках постсоветской, но прецифровой эпохи? Страшновато начинать, но попробую. Честное слово, прямо сейчас начну таскать одну за одной, вслепую, из ящика, и записывать впечатления.

Хвать… О Господи, а ведь это Флоренция, апрель 1996. Хотя улочка совершенно безликая, круто поворачивающая, теплые желтые стены в три этажа, яркое солнце из-за угла, ставни на окнах, слева накренился припаркованный мотоцикл, справа темного дерева дверь с полукруглой аркой и маленькой плоской ступенькой. Я сама не думала, что помню эту ступеньку, а тем более, что я ее сфотографировала: именно тут я полчаса рыдала, потому что во Флоренции мы с Ленькой впервые по-настоящему поругались. Чуть не разбежались прямо там! Не помню, из-за чего. Не помню, как помирились. Ничего я не помню! Но точно: вот на этой самой ступенечке, на границе света и тени, справа от меня горячей от солнышка, гладкой и ласковой, я сидела, рыдая, а Леонид бегал взад-вперед по кривой желтой улочке, искривив физиономию…

Хвать… Годичной давности Гошка, очень лохматая, за поеданием хлопьев. Нос тут такой длинный, совершенно ленькин! Восемь фотографий про лохматость и поедание хлопьев! Это меня одолел приступ влюбленности в ребенка.

Гило67 под снегом зимой 1992—1993. Жесткий темно-зеленый кустарник в белом воротнике. Белые хрустальные стебли камышового вида. Согнутая лоза. Белый газон. Зеркально-мокрый асфальт.

У меня на кухне весной 2004. Бабушка и Гошка. Гошка стоит на табуретке перед раковиной, замотанная в фартук: собирается мыть посуду. Что-то выясняет у бабушки. Бабушка смеется. Ближняя к объективу рука у нее мокрая.

21 февраля 2002. Подготовка к Пуриму68, еще-не-четырнадцатилетняя Гунька изображает, вроде бы, проститутку. На ней черное полупрозрачное платье в блестках, черная горжетка, черные сетчатые колготки, серебряные босоножки и сумочка, и невозможной яркости лиловый парик из фольги. Стоит боком, упираясь ладонью в стену, морда у нее почти печальная от пересмеха. Выросла же она с тех пор.

Теперь анфас. Рука на бедре, плечо вперед, только на руке почему-то красная бисерная фенечка.

Совсем маленькая фотография, снятая намеренно наискосок: Питер октября 1993 года, с галереи Исаакия. Зеленые скульптуры соборного фронтона, тающая дымка уже голых веток перед зданием Двенадцати Коллегий, а за ним – стальная грозная Нева. Помню, как город казался мне тающим и исчезающим под лучами осеннего солнца, и помню плечо любимого одноклассника позади. Это мы вдвоем смотрели тогда с галереи.

А это солнечный Страсбург, улица, на которой мы жили с Ленькой в двухтысячном, упирающаяся в колокольню.

Три египетских фотографии. На первой раскопки в пустыне, какие-то ямы, остатки стен… Это некрополь, то ли в Саккаре69, то ли в Гизе70. Судя по туманным треугольникам, ломающим почти идеальный горизонт, все-таки в Гизе. На второй изумительный храм, это точно в Саккаре, возле Джосера71, я помню. На третьей – под сводом этого храма, недоверчиво трогая колонну, стою я-любимая собственной персоной, в белой кофточке, с кепкой в руке. Потрясение египетских дней я тоже помню. И этот камень под ладонью, такой же теплый, как флорентийская ступенька, только на четыре с половиной тысячи лет старше.

Еще две маленькие фотографии Питера осенью 1993. Умытый прошедшим дождем Мариинский дворец – с исаакиевской галереи, сбоку в кадре толстое тело колонны закрыло Синий Мост. И Спас72 с высоты пешехода, не с канала, а как бы с изнанки, спрятавшийся за дворец, имени которого не помню, возле моста с гербами на чугунных перилах…

Во пейзажей развелось. Колоколенка. Это где такое? Перевернула: вдруг есть? Есть! Монмартр, 2000! А это что за кувшинка среди темно-зеленых листьев? Помню, где, но не помню, когда снимала. Это в садах Ротшильда, недалеко от Биньямины73. Вечерняя Флоренция 1996, отражающаяся в Арно74: мы с Ленькой уже помирились, вернулись из Сиены, и он как раз упоенно рассуждал о турбуленции… А это мост в Брюгге-2000, с красными цветами и зелеными фонариками, а вот эта блоха в розовой куртке на мосту – это я. Неудивительно, что такая поганая композиция… Это я на Леньку ворчу. Не умеет он снимать. Зараза. А уж как хорошо нам гулялось там, в Брюгге…

Гуня в гостях у подруги в писгат-зеевской75 квартире. Девкам тут вокруг четырех лет, подруга побольше, Гунька поменьше. Сидят на винтовой лесенке, подруга в зеленых штанах смотрит в объектив, а Гунька снизу вверх – преданно на подругу, аж хвостики трепыхаются… Нет, на фото не видно, конечно, что трепыхаются. Но понятно из контекста. На Гуньке шикарный джинсовый комбез, светло-голубой с аппликациями, и все коленки в песке…