Читать интересную книгу Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов - Маргарита Берг

Кто-то! Мы много лет не знали, кто именно. Узнали только после скоропостижной смерти персонажа – это была наша преподавательница языкознания, которую обожал весь факультет, от мала до велика:

Один предмет, извольте видеть,Он знал когда-то назубок:Нечипоренко46! – он обидетьПренебрежением не мог!

(Из одного моего капустника…)

Невозможно даже представить себе человека, более обойденного нашими подозрениями тогда… Вот как бывает.

Так вот, Милка была тогда деканом, членом парткома института. Как всегда в поганой среде академических функционеров, все интриговали, ее многим хотелось скинуть. И она, зная это, «скинулась» сама: обменяла письмо на свое деканство.

Я люблю Милку.

Когда-то я писала ей курсовые в стихах, с нежными и смешными подначками…

У Милки неважное чувство юмора, «узкий ротик, как у копилки»47, но от меня она сносила все, даже наоборот: пыталась понять, например: что же все-таки есть в этом анекдоте, если он так нравится Рите? Она так хотела, чтобы на мне женился ее сын! Но не вышло: когда этот достойный офицер обратил на меня внимание (а он-таки обратил!), я была уже замужем.

Так что я рада, что в нашей квартире живет именно Милка.

Да и вообще, это хорошо: приезжая в Питер, члены нашего семейства живут как будто дома. В первый приезд, в 1993 году, я даже спала на своем диване, который у меня класса с пятого. Мой стол стоял под моей лампой дневного света, на которую десятилетняя я перевела картинки из сказки про трех поросят.

Милка сменила только стулья, покрывала и ковры, да перенесла сюда вместо полок родительский книжный шкаф.

Странное это чувство – возвращение в дом своего детства. Об этом столько писали, и все же невозможно заранее пережить умиление и недоумение, которое испытываешь, обнаруживая, что защелка в ванной не на том месте, где тебе помнится, что форточка в комнате другой формы, а подоконник гораздо, гораздо ниже… И панорама огромного двора, виденная тысячи раз в окно на шестом этаже – под ливнем, в сугробах, в нежной зеленой пыли распускающихся почек, залитая до краю синим вечером или светящаяся призрачным сиянием белой ночи – она другая, нежели помнишь ты, частью потому, что сама память тебя подводит, частью же оттого, что выросли деревья, которые ты знал саженцами, и кроны их, даже по-осеннему полуодетые, все же заслоняют проемы и меняют образы, – и вот смотришь и смотришь на ту дорожку, по которой шагали с подругой из первого «бэ» класса домой, и понимаешь, что тогда бабуля – та, что спит уже много лет в гнилой земле крематорского кладбища – видела ее из окна всю целиком, а теперь из-за ветвей не видно и половины….

А все же стоит в большой комнате у окна Дедово Кресло – папа просил Милку его не выбрасывать, – это кресло купил в городе Глухове еще твой прадед, и дед потом любил сидеть в нем у окна, выпрямившись возле прямой высокой спинки и подставив под ноги скамеечку, и напевал про кузнецов48, и про красных кавалеристов49. Вот эта, левая ручка – отполирована до блеска его пальцами, а правая выглядит совсем иначе – у деда не было правой кисти…

А еще более странное чувство испытываю я сейчас, когда пишу эти строки, потому что теперь уже и само это возвращение в дом воспоминаний стало для меня далеким и нежным воспоминанием, и в нем я – такая молодая, с таким запасом нерастраченных сил, чувств, надежд, – заглядываю в свое детство, и осознаю свою взрослость, и ухожу от него – куда? Да сюда… Ко мне-нынешней… И многолетний путь, который мне – той, молодой, растерянно улыбающейся, – предстоит, заставляет меня-нынешнюю плакать от страха и жалости… Воистину – «во многом знании много печали»50…

(декабрь 2003)

Пражские дары

1

Та первая поездка в Прагу, в июле девяносто девятого, спустя два года, как я чудом осталась жива, между окончанием компьютерных курсов и началом работы в фирме, которая меня ждала уже полтора месяца, – нам казалось, что нас наконец-то нашла заблудившаяся где-то удача.

Влтава, полная лодок, рыбаки на зеленых островах. Длинные, политые ночным дождем, набережные с дворцами, отражающими солнечный свет, словно зеркала. Я топаю по булыжнику Карлова моста, старательно ставя ноги в новеньких кроссовках, и Ленька смотрит мне в спину чуть озабоченно, но радостно-удивленно: я уверенно удерживаю темп и равновесие, а ведь еще совсем недавно…

В Градчаны нас, правда, поднимает такси. Но спускаемся мы сами – я охаю и придерживаюсь за стены на крутизне, – забегаем к «Хряку»51 испить очередного пива, и дальше, почти бегом… Ошалевшие, сидим-пялимся на сияющую Тынскую Церковь, и даже целуемся, как студенты, – вот оно, счастье… Где-то в лабиринте улочек за ней находим «Золотых Ангелов»52, Ленька, хохоча, заказывает «Мешок Императора Рудольфа»53, потом напихиваемся оладьями с брусникой…

А в гостинице – огромные мягкие подушки на широких матрацах, и мы долго блаженно валяемся по утрам, сонные и ленивые. В гостинице убийственные завтраки, со сказочными сосисками и колбасками, с тающей во рту печеной картошкой, обильные и душистые. А вечерами в гостинице – казино, и мы бегаем туда в тапочках, едва натянув цивильные брюки; Ленька изумленно наблюдает, как я выигрываю двадцать долларов в рулетку, и приносит мне лимонный сок, и я, обнаглев, спускаю в ту же рулетку все сорок, и мы отваливаем перевозбужденные, с чувством выполненного долга…

А наутро мы поворачиваем налево за собором Святого Николая, и по улице Парижской, миновав сторожевую Староновую синагогу54 четырнадцатого века, достигаем Главного.

Старое Еврейское Кладбище55.

Я и не знала раньше, что оно есть у меня – Пражское Кладбище. Да, именно у меня, лично у меня, – это моя вотчина, мое достояние, мой наследственный надел, который я искала много лет.

Чувство, знакомое многим таким, как я, – когда в сумерках прошлого столетия теряется нить твоего рода, народа, корня. Где-то там, в сгоревших и истлевших, навеки утраченных книгах местечек и городков сгинули имена моих предков, означающие документальную связь с народом, – тем народом, что неумолимо оставляет свой знак на лицах и на судьбах. Я читала Тору56, я живу в Израиле, я прихожу к Стенке – к Западной Стене, к Котелю, к Стене Плача57, – и она говорит со мной внятно и властно. Закрыв глаза, я могу себе представить медленное, под музыку Вселенной, шествие-рассеяние, постигшее моих предков, – как, словно осколки Второго Храма58, сквозь века текли они по планете. Один из этих протуберанцев достиг Центральной Европы… И – все. Тишина. Молчание на тысячу лет. Зеленый океан немоты до самой этой фразы, уже не раз мною писанной: «Один из моих прадедов был купцом первой гильдии, другой – бухгалтером, еще один держал дровяной склад, а четвертый – был простым сапожником.» Четыре моих прадеда: Берка, Гедалья, Соломон и Берель. Я знаю их по именам, потому что от них образовались отчества. А прабабок знаю только лишь двух…

В зеленом океане забвения потеряла я тысячу лет своего прошлого. Пражское кладбище стало первым островом в этом океане.

Я впервые увидела место, где солнечный свет замедляется и течет, как вода. Земля покрыта травой, а все равно кажется изрытой, рыхлой, как болотная трясина. На небольшом этом пространстве из земли поднимаются могильные камни, и камни эти разные, как лица. Как судьбы. Как люди – окаменевшие воины моего народа, уходящие плечом к плечу в трясину наступающей вечности…

Или нет, наверное, это больше похоже на руки.

Тесно-тесно друг к другу, кренясь во все стороны, касаясь друг друга и опираясь о ближних, тянутся вверх могильные камни, словно руки тонущих в немом зеленом болоте. Есть камни, которые видно целиком, с надписью, с барельефом. Есть и такие, что больше чем наполовину поглощены уже жадной землей, расколоты и сломаны, и никто никогда не сможет прочесть древние буквы имени, слизанные языком времени. Но, все до единой, эти раскрытые каменные ладони – тянутся ко мне. Этих утопающих могу спасти я одна. Поэтому я тут, и мне кажется, что каждого из них я смогу вспомнить по имени… Если постараюсь. Если очень захочу.

…Я здоровалась с ними – с каждым! – словно они слышат мой шепот. Я касалась этих камней пятнадцатого и семнадцатого века так осторожно, словно трогала дышащие ладони… Как описать потрясение, похожее на счастье так же сильно, как и на смертную тоску безысходности? Я нашла их! – кусочек тысячелетнего молчания, тех, кто был – до меня.

2

Маленькая Гунька часто спрашивала, почему я не люблю брать ее с собой к Стене Плача. Я всегда говорила ей, что она пока что, до двенадцати лет59, – кусочек меня, и телом и судьбой. Я за нее молюсь, и я же за нее отвечаю перед Творцом. Приняв когда-то такое объяснение, Гунька серьезно готовилась после своей бат-мицвы60 впервые самостоятельно и сознательно встретиться со святынями своего народа. И тут ей повезло, что неудивительно: Гунька вообще человек везучий, недаром в восемь лет она водила пароход, а в девять – дирижировала симфоническим оркестром. Как-то так само сложилось, что за два месяца до ее дня рождения, «опережая события», мы, в качестве подарка, взяли ее в Прагу. Да не просто взяли! В Прагу полетела вся семья: мы с мужем, обожаемые дедушка с бабушкой, и Гунька. Гунька узнала об этом массовом мероприятии за три часа до самолета, и, застегнувшись уже ремнем на почетном месте возле иллюминатора, кричала шепотом: «Не верю!…»