где бессильно хлопотала наука. „Маме“ вынесли только уведомление, что спасение было бы возможно, если бы она приняла яду после ужина и вообще поевши, „на пищу“, между тем она приняла его с пустым желудком, и он всосался тотчас и весь или, скорее и точнее, всею своею массою облил и сжег стенки желудка... И вот она умерла. „Почему?“ Она жила с бабушкою, тетею (ее и звала „мама“) и сестрою. Родителей уже не было в живых. Почти богатая, почти знатная, она отлично кончила, как и ее сестра, среднюю школу и поступила на Бестужевские курсы... Семья была несколько консервативна, несколько церковка, несколько барственна. Но все это без преувеличения. Семья была очень образованна... Самоубийца пошла по пути демократических и вообще новых убеждений. Но также без преувеличения, без фанатизма. Она дома спорила. И с нею спорили... Ведь позволительно не только младшим оспаривать старших, но и старшим оспаривать младших? Младшая одним годом сестра осталась дома, не пошла на курсы, но когда она выразила желание поступить на них, никто ни одним словом ее не удерживал. Вместе с семьею она путешествовала за границею всего за два — за три месяца до смерти. Любовалась чужими городами; была или казалась счастливою. Имела тот признак „счастья“, что была весела: единственное, что могут уловить домашние, от которых все скрывается. На курсах сблизилась с подругами, хорошо сблизилась. Так как здание курсов было далеко от их дома, да и ее, очевидно, повлекло пожить „студенческою“ жизнью, — то она без всякого „разрыва“ с домом или с разрывом очень мягким и безболезненным, перешла на квартиру „Как хочешь живи, только будь счастлива“, — сказали ей дома. На квартире она прожила около трех месяцев; особенного ничего в это время не было, ничего не давало основания предполагать что-нибудь потрясающее. В вечер самоубийства у нее были подруги, — и все ели, только она почему-то, очевидно, удержалась есть. И когда все ушли, решительно ничего не заметив у своей хозяйки, она выпила в это же утро вместе „с провизией“ купленного зелья... Выпила — и закричала, и стала звать на помощь... Поздно!
„Отчего же она умерла?“
Полная неизвестность.
От тоски? Одиночества? Но решительно не было еще времени испытать „одиночество”... Всего три месяца. „От разочарования в жизни?” Но, ведь, это такая молодость, что никакого „опыта жизни” она, очевидно, не имела. „От разочарования в любимом человеке?” Но опять 22 года отвергают возможность „окончательного, полного и глубокого” разочарования... Да о любви, по крайней мере яркой, которую невозможно было бы не заметить, не говорил никто ни в последнее время ее жизни, ни около гроба. В линии этих чувств было „кое-что**... Но кто же из-за „кое-чего“ убивает себя?
Но все говорили, что она была ярка, талантлива... Бала умна. Ее „споры” в этом смысле любили, как проявление личности, — без сочувствия темам спора. Но, повторяю, не может же молодежь потребовать молчания в ответ на свои тезисы, и эта девушка по крайней мере бала так умна, что ничего подобного и не требовала, и не ожидала. Она была сама пылка, упорна и встречала упорные же отрицания от людей, во всяком случае несравненно более ее образованных.
„Но живи, матушка, как хочешь; наше желание — только видеть тебя счастливой, довольной”.
И она взяла курсы, квартиру и яд. Полная непостижимость!
К характеристике должен добавить, что ни в девушке, ни в среде окружающей не было никакой экзальтированности, неуравновешенности и беспорядочности. Все было нормально, но не сухо и именно „без преувеличения“ в какую либо сторону. Ни старые деревья, ни которое-нибудь из молодых не „шаталось на корню“ Оно упало разом и все. Точно „Бог попалил“, как сказали бы в древности..
Но никто из пораженных членов семьи не отрицал, что в погибшей была яркость мысли, воли и движения... Наблюдая „самоубийц без причины“, нельзя по отметить, что в разряд их вообще не попадают тусклые личности. Этого нет. „Деревянный, сухой человек“ вообще но наложит на себя рук. Но это одна из двух линий, которые ограничивают „зону самоубийства“, довольно определенную; другая — увы! — более грустная. Самоубийцами также никогда не бывают настоящие творческие личности. Вертер покончил самоубийством. Но ведь все интересные и глубокие мысли Вертера принадлежат собственно Гете, и вот он-то не был и никогда не смог бы сделаться самоубийцею. Юношей, на переходе в зрелый возраст, он пережил только „вертеровское настроение“ и, очевидно, сердцем и умом заглянул в черную зону самоубийства; но заглянув — отошел. Почему? Спасло творчество, напор творческих сил; спасли образы, реявшие в его воображении Если бы он „закис“ на Вертере, — может быть, он и кончил бы как он; „кончил бы с собою“ „обещавший молодой поэт“ Германии... Но у Гете около Вертера, юного разочарованного человека, уже мерцали железные и здоровые черты Геца фон-Берлихингера, рыцаря и воина, героя и деятеля... Т.-е. сам Гете был не только мечтатель, как Вертер; он был деятель и герой германской истории, „рожденный“ для этого. И „рождение“ спасло его. Спасли силы отца и матери, перешедшие могучим током в сына. „Ему лишь 80 лет“, — могли сказать родители над его колыбелью. А Вольфганг, очерчивая образы отца и матери, почти говорит это: „от них могли рождаться только столетние дубы“.
***
Если где есть „вина родителей“ перед самоубийцами, — то вот здесь. Самоубийство — волевое явление .. Та „катастрофа“, которою является всякое самоубийство, бывает собственно „катастрофою“ воли, как жизненного напряжения, жизненной энергии.
Кто в этих звуках:
— В смерти моей прошу никого не винить...
— Я умираю, потому что не нашел смысла в жизни...
— Потому что в жизни слишком много темного..
— Потому что все безнадежно...
Кто, повторяю, прочтя эти строки, не заметит в тоне их чего-то извиняющегося, уступающего, склоняющегося?.. О, не так боец идет на битву! Но с битвы именно так уходит боец... „Мой меч не остр. Порох расстрелян... Да и сам я устал, мал и слаб... Пойду лягу в канаву, пока бьются сильные... Лягу один, незаметно“... и „чтоб никого не винили“.
„Не надо суда... Ни над кем не надо суда,“ — вот последняя, невольная, всеобщая резигнация самоубийц.
Из-под земли бьют ключи толстой и тоненькой струей, и что толстою струею бьют — дают начало рекам. А выйдя из камня тоненькой струей, — побежит быстро... но иссохнет под солнечным лучем, потеряется в песках... И, отойдя немного, оглядываемся и не видим его. Вот „гроб самоубийцы“, явление страшное и органическое.
Никогда настоящего гения.