сумерки, он вдруг почувствовал странный холод на сердце. Чем больше сгущалась за окнами тьма, тем сильнее возрастал его безумный ужас. Наконец, уже лежа в постели, он внезапно почувствовал, что силы его покидают. Горячий пот выступил у него на лбу и на ладонях... И стены стали страшными.
Отовсюду глядело страшное, незримое.
Пустота. Ничто. Среди одиночества и пустоты Сереже нужно было ощущать за собой какую-то поддерживающую схему Сказку об иных возможностях. И вот ее не стало, осталась пустота.
Но если с пустотой, может быть, и можно бы было справиться Сергею, Токареву и Варваре Васильевне, то где же справиться маленькому Сереже?
И по становится ли необходимым, чтобы он влюбленно всматривался в глаза смерти?
Конечно, тот же недостаток сказки об яркой жизни, отсутствие иного яркого мира увел в смерть и Колю, и других.
Сказка нужна. „Хорошо. Но вы противоречите себе“, — скажут мне.
— Вы, который, повидимому, был так согласен с мыслью матери Сережи:
„Ложь, хотя бы даже и прекрасная, рано или поздно разобьет твое сердце. С детства приучайся смотреть правде в глада“... И не отравляй себя мечтой о гармониях.
Да. Но, во-первых, что же делать, когда потребность сказки, мечты заложена настолько прочно, что и та же мать годами не погасила в своей душе глухого беспокойства“.
Оставить ребенка только впечатлениям серых будней, убивающей всякую силу духа школе и математике фактов значит отнять у ребенка воздух, сделать его рахитиком духа или толкать к самоубийству.
А во-вторых, я и не считаю опасной мечту саму по себе. Наоборот, считаю ее главным двигателем жизни.
Но только прагматическую мечту, слитую с делом, в самом детстве осуществленную, ставшую идеей-силой.
Правда, мечта убивает. Отравленные ею, по физически бессильные или усталые Варвары Васильевны, Токаревы и Ивановы погибают после борьбы или даже не начиная жизни, — пугаются живого участия в ней и бегут из нее.
Но это потому, что у строителей жизни „опаленные души“.
Что их жизнь — не выросшая вместе с ними и вместе с ростом осложнившаяся мечта.
А мечта — пробудившаяся с запозданием и не по росту сберегшейся нервно-душевной силы.
Для Сережи мечта, — и не украденная так рано, — могла бы быть смертью, если бы была только и окончательно суррогатом жизни, а не двигателем ее.
Как не гибнуть людям, у которых идея, мечта и порыв оскоплены, не воплощены в дело.
Я люблю пользоваться для характеристики нашего воспитания сказкой о царевиче Иосафате (Будда).
Отец, желая охранить сына от темных впечатлений жизни, поместил его в уединенный замок и запретил всякий намек о смерти, старости, уродстве и нищете.
Однако, царевич однажды прорвал охрану и увидел „нищего, согбенного недугом“ и мертвого в гробу, и скорбь, и болезнь.
Пораженный зрелищем, к которому не был подготовлен, Иосафат ушел в пустыню... Отрекся от жизни.
То же, что и с ним, происходит с большинством тех, кто после уходит от жизни, испуганный страшной головой Медузы.
Жизни, пожалуй, не прячут от будущих ее строителей. Не прячут и не давят мечты — как отец Сережи.
Но зато усердно оскопляют в детстве всякий порыв к действительной жизни, к участию в ней, в ее творчестве, сдавливают насильственным прессом эту жизнь в арифметику и рассказы о Карле Лысом.
И когда будущие люди встречаются с действительной жизнью, — они уже потеряли вкус к ней, уменье приладиться к ней и испуганные спешат в смерть.
Иногда попробовавши от кубка жизни, а иногда и не отведав ее.
Нужна сказка. Мечта — та же мечта „о гармониях и сложности“ с широкой работой с самого начала...
Желание гармонии, но слитое и с мускулами духа и даже с мускулами тела — в жаждущую движения „силу“.
Жизнь, начатая не с 25, а с пяти лет, слиянность с жизнью, сцепленность с ней на почве лучезарной сказки, имеющей быть былью, вот что спасало бы от незримого. Дало бы убитый христианством вкус к жизни.
И для детей хочу новой религии, — не менее бодрой, чем по крайней мере Пинкертон, — не способной разрушаться от случайного вопроса об Иисусе Навине, остановившем солнце, или о клопах в ковчеге.
Внизу
Внизу, т. е. в народе.
Здесь Христос живой и ясный „деятель жизни“.
И потому „побежденность Христа“ — как мотив против жизни — выражен наивно и прямолинейно.
Помните недавнюю секту, еще не умершую и до сих пор.
„Красную смерть“...
Секта русских „душителей“.
Ее догмат: уход в красную смерть.
Нет ничего „краснее матушки-смерти“.
Недаром и процедура „самоубийства“ обставляется так помпезно свечами, красными драпировками.
А уйти к матушке нужно, потому что жизнь здешняя завершилась, окончилась.
„Он“ пришел. „Антихрист,“ а Христос отошел. Поддался ему: побежден.
Ошибочно думать, что эта догма об антихристе, какой-то старый раскольничий осадок.
Остаток XVII века и тогдашних „самосожженцев“.
Мысль о том, что „он“ царствует, — коренная и цепкая идея, выражающая их полусознательное отрицание наличности, бунт против нее.
Это обратная сторона мужицкой веры в „Китеж светлый“, все в ту же гармонию, какая „мучит“ Карамазовых и Токаревых.
В царство Божие, которое должно прийти, но по воле дьявола потонуло в Светлояре озере.
Несмотря на внушенное веками убеждение, что „царство Божие“ только там, вверху и победа там, по ту сторону жизни, в каких-то уголках всегда живет надежда, что и здесь не мешало бы быть кусочку „земли праведной“, что „Китеж“ всплывет.
И отсюда при всяком потрясении этой надежды взбунтовавшая совесть выдвигает проповедь об антихристе. Моральное недоумение накануне „переворотных лет“ дало Тираспольское дело.
Переворотные годы должны были дать эпидемии „красной смерти“.
Яркий подъем надежды.
Абрисы Сиона грядущего уже виднелись в воздухе, — казалось, вот-вот всплывает Китеж, откроется земля праведная.
И потухло все.
Погасли огни
Погибла не только близкая надежда на новую жизнь.
Главное — погибла самая мечта, надежда, что придет Сын Давидов и устроит царство свое.
Вместо победы сына Давидова осталась стертая „копеечка“ Давида Лейзера
Отклик на этот крах — не бунт, не „камни“, какими побивают Давида, а спокойное согласие с фактом.
Простое до отчаяния признание: „Он“ не придет.
Значит, на земле антихристова воля. И все кончилось
И в одном месте пробуют убить ребенка антихриста.
В другом — ищут „красной смерти“ в массовом самоубийстве.
А где-то в лесу пророк с сосны и проповедует, что „убиваться надо“.
И сам вешается на той же сосне.
„Надо-де идти к Христу и Его торопить на антихриста“.
Андреев, наверное, не мог угадать, что где-то в Вятской губернии найдется