на заброшенный, и только бледный цветок на окне, разметавший в отчаянной тяге к жизни свои отростки по подоконнику, свидетельствовал о том, что внутри кто-то все-таки живет.
Машина, сдавленно скрипнув тормозами, остановилась перед редкой изгородью из березовых палок, за которыми просматривалось приземистое, вросшее в землю крыльцо, со ступеньками, из щелей которых пробивался мох.
— Приехали! — возвестил Сема.
На заросшем травостоем огороде торчало пугало, изготовленное из ватника и старой кроличьей шапки. Морда сделана из мешка, набитого соломой, один глаз-пуговица отвалился. Шапка выгорела, а мех слежался под действием осадков и солнца.
— Ух, какое чучело страшное, — поежилась Люська и попыталась прижаться ко мне. — Смотрит своим глазом, будто живое… На Вия похоже…
Пока Люська глазела по сторонам и охала, я незаметно шепнул Семе:
— Жди нас здесь, мы сейчас в дом войдем, после я Люську постараюсь на улицу сплавить, мол, наедине с коллегой-писателем переговорить надо. Тут ты ее хватай и веди к себе…
— Зачем к себе? — мечтательно осклабился Кондейкин. — У меня маман дома, мы лучше на сеновал пойдем. Только за поллитрой заскочим.
— Не надо никуда заскакивать, вот, держи, — я всучил Семе бутылку коньяка.
— О-о! От души! Андрей Григорьевич!
— Тихо ты! Не называй меня по имени.
Кондейкин запоздало захлопнул рот и жестом изобразил застежку-молнию на губах.
— Силя! Ты дома? — барабанила уже в дверь Люська.
В ответ тишина. Спутница подергала ручку. Заперто.
— Может, дома нет? — растерянно пожала она плечами, виновато оглядываясь на меня.
Я разглядел, что скоба для навешивания замка свободно болтается на косяке, значит, заперто изнутри.
Тогда я поднялся по ступенькам, Люська посторонилась, пропуская меня вперед. Дернул ручку — и чуть не завалился. Дверь вдруг легко поддалась, открывая проход в полумрак дома.
— Странно, — округлила глаза спутница. — Только что закрыто было…
Она вытянула толстую шею, пытаясь заглянуть внутрь, но шагнуть вперед почему-то не решалась.
— Темно, как в могиле, прости господи, — прошептала она. — Белый день на дворе, а внутри — хоть глаз выколи…
— Но кто-то же нам открыл, — нахмурился я, разглядывая крючок, что болтался изнутри дверного проема.
— Силь… А Силь… — пролепетала спутница. — Это я, Людмилка Агапова. — Ты тута?
И снова в ответ тишина.
— Может, его убили? — прикрыла рот ладошкой Люська, будто сама испугалась своих слов.
— Что ты там такое каркаешь? — выглядывал из-за ее спины Сема, он не выдержал и тоже подошел к нам.
— Сейчас проверим, — распорядился я. — Стойте здесь.
Я шагнул внутрь, незаметно расстегнув под распущенной рубахой кобуру. Рука привычно легла на пояс, где висел пистолет. Черный зев дома проглотил меня, мрак окутал — ни зги не видно.
Напоминавшие плотную мешковину шторы задернуты наглухо, еще и ставни некоторых окон прикрыты.
Я сделал на ощупь несколько шагов, шаря рукой по стене в поисках выключателя, как вдруг почувствовал, что в меня уперлось что-то твердое. Даже через рубаху я ощутил холодок стали. Мне в грудь упирался ствол.
Глава 4
— Стой, а не то пальну! — раздался глухой голос из темноты.
Первой мыслью было отбить ствол в сторону и одновременно уйти вбок с линии огня. Но в распахнутую за моей спиной дверь пробился свет, и я разглядел силуэт человека с ружьем в руках. Похоже, это хозяин дома встречает так непрошенных гостей.
Я мигом подавил в себе «шерифа» и, притворившись мирным жителем, как в игре «Мафия», пробормотал, добавив в голос наигранного испуга:
— Сильвестр Велиарович, не стреляйте! Я не ворюга, я ваш коллега из города. Начинающий писатель.
— Врешь! — буркнул тот в ответ, отступив на шаг назад. — Начинающие на черных «Волгах» не ездят.
— Я не профессионал, я только учусь, а пока на заводе работаю. Уберите ружьишко, пожалуйста, я к вам за консультацией. По литературным делам, так сказать…
Прежде чем задержать Ковригина, мне хотелось с ним переговорить, и желательно — под маской человека гражданского и далекого от расследований. Понять — чем он дышит и чем живет. На допросе он может закрыться, а тут, в непринужденной обстановке, может, что-то и выведаю полезного. Хотя обстановочка-таки далека от дружеской, но все можно решить переговорами.
Щелкнул выключатель, и комнату наполнил свет. Ковригин опустил ружье, за моей спиной уже показались испуганные рожи Люськи и Семы.
— А точно… — вдруг закивал писатель, всматриваясь мне в лицо, но не выпуская из рук старенький одноствольный «ИЖ». — Видел я тебя в центральной библиотеке как-то, на встрече с этим жуликом… Светлицким.
— Да, да, — улыбчиво закивал я. — Вас тогда еще… Хм… Попросили покинуть помещение. Мне показалось, что Светлицкий не приемлет критики.
— Силя! Ты чего? — таращилась на ружье Люська Агапова. — Не признал нас? Ну, сосед!
— Убери волыну, Велиарыч, — поддакивал Сема, выглядывая из-за широкой спины женщины. — Смотри, что у нас есть!
Он выставил вперед руку и засветил бутылку «армянского».
— И вы здесь? — было насупился Ковригин, но при виде дамы и бутылки уже заметно смягчился. — Ладно… Заходите, раз приперлись.
Писатель тряхнул бородкой и отставил ружье в угол. Я оглядел обстановку единственной комнаты в доме, довольно-таки просторно. Вроде, типичная советская дача со старым диваном, бабушкиным комодом и обшарпанным буфетом вместо кухонного гарнитура. Только в довесок к загородному интерьеру у стены виднелся массивный стол на аристократически изогнутых ножках, его столешница отделана потемневшим орнаментом. Все детали явно из массива дерева, напоминающего дуб — с штампованным ДСП точно не спутаешь.
Возле стола возвышался такого же раритетного вида книжный шкаф, забитый томиками с невзрачными обложками под классику, с золотистым и серебристым тиснением на корешках.
Птицу видно по полету, а писателя по кабинету. Я сразу заприметил особый антураж и атмосферу, что витала в комнате и как бы отсылала в эпоху давнюю и забытую.
На столе вальяжно расположилась пишущая машинка «Москва». Старая модель угольного цвета, годов пятидесятых, а может, и того раньше, с круглыми клавишами.
Мой взгляд чуть задержался на приборе, и писатель это заметил.
— Что, студент? Нравится? Ты, небось, рассказики-то от руки корябаешь?
— Ага, — вздохнул я. — Самая дешевая машинка сто двадцать рублей стоит, но я коплю на хорошую, на электрическую.
— А я не доверяю всем этим новшествам, — авторитетно заявил Ковригин.