и решила, что лучше синица на сеновале, чем журавль на диване. Тем более, что журавль, то есть я, не проявлял к ней никакой симпатии, а телу ее после горячительного захотелось продолжения банкета, без утомительных разговоров о прекрасном и вечном.
В конце концов, Люська встала и кокетливо, как ей казалось, хихикнула:
— Ой! Что-то я такая пьяная, пойду и, правда, проветрюсь. Душно тут у тебя, Силя…
Она подмигнула Семену, тот понял намек и сопроводил ее на улицу. Парочка вышла, и мы с писателем остались одни.
Я разглядел фото на стене, где был запечатлен коллектив писателей и поэтов города Литейска. Среди них я узнал и зампреда, Шишкину. Ковригин стоял почти в самом центре, на фоне дома литераторов, рядом со Светлицким. Бок о бок. Того я еле опознал, на карточке его лицо было прижжено чем-то вроде окурка. Случайно ли?
Ага… И я подлил масла в огонь.
— Вот вы назвали Всеволода Харитоновича дилетантом, — сказал я, беззаботно похрустывая малосольным огурчиком. — А между тем он знаменит в широких кругах. Его исторические детективы на всю страну известны.
— Исторические! — зло хмыкнул Ковригин. — Да он — ноль в истории!
— Ну не скажите… я его читал, мне кажется, эпоха дореволюционной России у него описана очень достоверно, как будто так всё и было. Разве нет?
При этом я не забывал подливать горячительного собеседнику, сам же лишь пригублял и делал лишь вид, что выпиваю. Писатель накатил еще самогона, бахнул пустую стопку о столик и пьяным взором уставился на меня, будто ища поддержки.
— Ещё бы… — неожиданно согласился он, а потом добавил: — Я вот что вам скажу, молодой человек, по секрету. Все сцены с описанием эпохи и быта того времени — я ему писал!
Вот так дела, ничего себе, подрядная работа!
— Вот как? — неподдельно удивился я таким откровениям. — Но подождите — ведь вас нет в соавторах? Ничего не понимаю…
— Севка мент! Он только и может, что детективчики свои строгать, а я — историк! — провозгласил Ковригин, воздев палец кверху. — Я материал в архивах собираю! По крупицам! Помогал я ему в свое время на ноги подняться, по дружбе, это когда его из ментовки турнули, и он в писатели подался. Его знание расследований и сыскной работы, плюс мои навыки историка. Хороший набор, молодой человек. Мы должны были сделать переворот в советской литературе. И почти ведь сделали… Вот только Всеволод хитер оказался. Давай, говорит, на первых работах меня как автора укажем, а потом тебя. Зачем нам книжки разделять на двоих и популярность делить? Я и повелся. Он стал знаменитым, по «его» романам фильм даже сняли, а мне шиш! — Ковригин брызнул слюной.
Я сочувственно покачал головой. Но хлопать его по плечу в поддержку всё же не стал — надо соразмерять.
— Но как-то же можно вернуть авторство? — продолжал я играть роль простофили.
— Да какой там! — махнул рукой собеседник. — Только Светлицкий почувствовал вкус славы, сразу про меня позабыл, собака… Меня же ни в каких договорах с издательством не значилось. То есть, мы обсуждали, он убедил, но… Тогда пригрозил я ему, что, мол, поведаю общественности, как его первые романы написаны были, а он хохочет. Никто, говорит, тебе не поверит. Где ты, и где я! Представляешь, Слава, так и сказал… А потом и вовсе меня из союза писателей турнули с его подачи. Усмотрел он в одной моей повести из раннего творчества антисоветскую пропаганду. Вынес это все в массы — и выгнали меня с позором.
— А у вас на самом деле не было антисоветчины? — сочувственно осведомился я.
— Была маленько… — скривился Сильвестр, — да не прямая, а завуалированная. Я же писатель, отражаю боль эпохи… Между строк, так сказать, читать надо было, чтобы разглядеть ее. Естественно, никто не усмотрел. И Севка бы не допетрил, это я ему сам как-то по пьяной лавочке похвастался, мол, смотри, как я политбюро прочихвостил и плановую экономику высмеял. Вот он и пустил в дело компромат против меня, когда избавиться захотел…
Кулаки писателя сжались, а зубы скрежетнули.
— Ну ничего… — еле слышно прошептал он. — Ему тоже недолго осталось…
— Что вы сказали? — переспросил я, сделав вид, что не расслышал.
— Я говорю, воздастся еще ему… — он продолжил со злорадством, но уже, вроде бы, спокойнее: — Последние его опусы уже не так гремят. Пылятся на полках, а если и продаются, то по инерции, на репутации первых работ… Еще годик-другой, и все встанет на свои места.
Он поднял глаза к потолку, как будто пытаясь отдышаться от собственной яростной вспышки.
— Не думаю, — покачал я головой. — Светлицкий как автор растет, возможно, он научился писать в одиночку. Есть у него скверные работы, но из свежего, вроде, ничего так.
Сказал я это наугад. Я не критик, не поклонник творчества местного мэтра и не запойный читатель, чтобы оценивать раннего, среднего и позднего Светлицкого, но, похоже, попал в точку.
— Вот гад! — хлопнул по столику кулаком Ковригин. — Это же я, я его всему научил!
Он еще что-то пробормотал, но на этот раз я действительно ничего не расслышал. По интонации понял, что угрозы. Да, сильно обижен на него Ковригин.
— Я вижу, вы не пьете, — вдруг уставился на меня Ковригин. — Может, чаю? Травяного, сам собирал.
Надо же, заметил.
— Да, спасибо… — как бы стесняясь, ответил я. — Можно и чаю…
Хозяин вскипятил чайник и насыпал мне в кружку какой-то травы. После процедил через кусок марли. Надо же, какой любитель натур-продукта. Я понюхал. Пахнет солодкой и чем-то еще. Пригубил. Пить можно… Подул на кипяток. С фырчаньем сделал несколько глотков, перебирая в голове все произошедшие убийства.
Почему-то потянуло на думки. Мог ли их все совершить обиженный писатель? Запросто. Я вспомнил, что под балконом повешенного Парамонова обнаружен был след обуви сорок второго размера. Мой взгляд невольно упал на стопы Ковригина. Он в тапках, на глаз размерчик, вроде, близок к сорок второму. Ничего, допью чай и буду крутить Ковригина. Надо будет еще машинку пишущую изъять. Алкоголя я старался употреблять мало, чтобы сохранять ясность ума и четкость движений, да и за руль ведь еще, ведь Федя-то с Сашком так и не появились. Где они? Ничего не понимаю…
Почему-то