то, понимаешь, нужно, а у меня… А?
Евлампьев помедлил мгновение, шагнул к вешалке, отыскал свое пальто и порылся в кармане. У него была привычка, ходя по магазинам, складывать сдачу прямо в карман. В кармане лежала мелочь и две трешки.
— Если вот так? — спросил он, показывая сыну деньги.
— Шесть? — спросил Ермолай. Давай шесть, надежней будст. И поблагодарил Евлампьева все той же торопливой озабоченной скороговоркой: — Спасибо, пап. Очень, понимаешь, нужно…
Он переступил через порог, повернулся, подмигнул Евлампьеву, приложив руку к шапке, и другой рукой потянул ручку двери на себя.
— Я почему заплакала, ты извини, Леня, мне сегодня наши с тобой папа с мамой приснились, и мама с таким упреком меня спрашивает: «Что ж вы с Леней Игната-то с Василием не уберегли?» Я ей. говорю: «Да ведь вы же знаете все, вы уже после них умерли, как мы их сберечь могли? Ведь какие годы были». А она головой качает и говорит: «Не захоте-ели…» И отец тоже головой качает. Молчит и качает…
— Да, сказал Евлампьев,да, я понимаю, что ты, Галя… И сам по себе знаю: как приснится такой…
Застолье вошло в свое обычное русло — ели, хвалили салаты, винегрет, качество засолки грибов, возникал на минуту-другую сторонний разговор и снова сходил на похвалы столу, Маше было приятно, и она все предлагала: «Саня, положить еще?», «Галочка, тебе?», «Федя, еще салату, давай?»
— Папа, а чего все-таки Ермак-то ушел? — спросила Елена. Она сидела, облокотившись о стол, держала кончиками пальцев за самый краешек кружок колбасы и объедала его по окружности, откусывая малюсенькие зазубренные серпикн.
— Да, видимо, надо… — с уклончивостью вполголоса отозвался Евлампьев.
— Ну да, надо. У него там со своей пассией какоенибудь увеселительное мероприятие — и его он отменить никак не может.
— Охолонись, - Виссарион, обняв жену, с улыбкой похлопал ее по плечу. Не судите других, да не судимы будете. Мы ведь не знаем, что у него и как. Сколько смог, столько и побыл. Подарок принес… Главное ведь внимание. Так, Емельян Аристархович?
— Так, — сказал Евлампьев.Конечно…
Зять напомнил о подарке, и Евлампьев подумал о том, что если не всю стоимость подарка, то большую ее часть Ермолай себе вернул. Что говорить, не отдаст он эти шесть рублей, никогда не отдавал… Но подумал Евлампьев об этом без всякой горечи, — давно уже все это было привычно и стало даже как бы в порядке вещей.
— Ну, Машенька, ну, королева, ну, кормишь! — сказал Федор, начисто обметая свою тарелку куском хлеба, насаженным на вилку.Так и боюсь все время, что вилку проглочу. Что тогда делать будем? Ведь брюхо придется вспарывать.
— А и вспорют, — засмеялся Евлампьев.Подумаешь. Видишь, снжу потрошеный, и ничего.
Федор тоже засмеялся.
— То-то, что ничего. Сидишь — и не ешь ничего, я ж вижу.
— А вот я на картошечку навалюсь.Евлампьев хитро сощурил глаз и громко причмокнул, показывая, что не положил, нет, Федор его на лопатки, вовсе нет.
— Ой, Леня, как мама во сне сказала… «Не захоте-ели!..» — снова вспомнила сестра.
В дверь позвонили — долгим, требовательным, бесцеремонным звонком.
— Ермак вернулся?! — лихим голосом, заранее не веря в свои слова, воскликнул Федор, поворачиваясь к Евлампьеву.
— Какой? — отодвигая стул и выбираясь из-за стола, отшутился Евлампьев. С дикого брега Иртыша?
Звонок и в самом деле был слишком хозяйский. Но сын, конечно, коли ушел, не вернется. Телеграмма, может быть, подумалось Евлампьеву, пока он шел к двери.
На дни рождения последние годы ему обычно приносили две телеграммы: одну — от старого друга юности, с которым учились еще в техникуме, Мишки Черногрязова, уехавшего после войны в Запорожье на восстановление и как в воду канувшего на целых тридцать лет, а вот года три назад, по выходе на пенсию, приславшего письмо, другую — от Григория. Хваткова, молодого парня, бывшего его подчиненного; он еще до ухода Евлампьева на пенсию завербовался куда-то на Север начальником мехколонны и неожиданно для Евлампьева, появляясь изредка в родных краях, стал звонить ему и заходить.
Евлампьев не ошибся. Телеграммы при этом принесли сразу обе. На одной время приема стояло 10.30, на другой — 13.50.
Черногрязов прислал, как обычно, стандартный, консервированный текст — «Поздравляю… Желаю…»; Хватков, как обычно же, написал без всяких условностей и не экономя на предлогах: «Жить долго хорошо светло плевать на жлобов летом собрать бочку грибов».
В прошлый свой приезд, минувшим летом, он уговорил Евлампьева пойти с ним за грибами, точнее — поехать; выехали с вечера, всю ночь не спали, Евлампьев еле притащился домой, но с полной, выше краев, корзиной.
В комнате за столом Федор с Виссарионом обсуждали отношения с Америкой. Впрочем, обсуждал один Федор, Виссарион же, глядя на него, говорил с обычной своей мягкой улыбкой:
— Я ничего не решаюсь прогнозировать, Федор Павлович. Я ведь не специалист.
— Так а я специалист? — усмехался, шуря глаза, Федор.Ты свое мнение скажи.
— Ну, как я говорить свое мнение буду, на чем оно основываться будет?
— Что, Леня, телеграмма? — спросила Евлампьева сестра. — Странный он какой, этот твой бывший подчиненный,сказала она, прочтя поздравления.«Плевать на жлобов, летом собрать бочку грибов»… Как-то даже фамильярно, знаешь ли. Все-таки у вас разница в возрасте.
— Да он, действительно… хотя это у него не фамильярность… — Евлампьев хотел было объяснить ей, что такое Хватков, но передумал: в одном слове не выйдет, а десять ни к чему.
Маша с Еленой принесли первые тарелки с горячим. От котлет еще шел пар, и запах был остр н будоражаще-крепок.
Когда снова все собрались за столом, Евлампьев взял свою рюмку и поднялся:
—Позвольте теперь мне…
Он говорил то, что у него было на сердце: о том, что он любит всех, счастлив всех видеть здесь, за столом, а выходило, видел он, взглядывая на себя со стороны, так же трафаретно и плоско, как и у сына, и у сестры… но что же было делать…
Все шло своим чередом, как всегда. За горячим последовал небольшой перерыв, в который посмотрели по телевизору конец хоккейного матча чемпионата страны, затем — чай с домашними сладкими пирожками, небо за окном густело, наливалось синевой, и в какой-то миг совсем темно сделалось в комнате, и включили свет.
На улице, когда вышли проводить до трамвая-троллейбуса дочь с зятем и Галю с Федором, стояла