уже полная ночная темнота, неслась в редких прозрачных тучах луна, в прорехах облаков светились звезды.
У земли начало подмораживать, но в воздухе пронзительно свежо пахло талой водой. Евлампьеву вспомиилось то его дневное состояние светлой умиротворен. ности, когда он шел с бутылками из магазина, и он опять подумал, что все как обычно в нынешний день его рождения, как всегда, и это ему знак, что по-обычному пройдет и наступивший шестьдесят четвертый его год…
4
— Тебе какой-то Слуцкер звонил, — сказала жена.
Евлампьев только что вернулся с утреннего обхода магазинов и пришел на кухню разгружать авоськи. Он с юности любил авоськи — за то, что, отправляясь в магазины, можно сунуть ее в карман и идти вольно, с пустыми руками, и сколько Маша ни убеждала его брать с собой сумку, с которой, по ее, было удобнее и в которой не так все мялось, привычке своей Евлампьев не изменял.
— Слуцкер… хм, Слуцкер… — бормотал он, выставляя на стол бутылки с молоком, баночки сметаны, пакеты крупы, выкладывая сверток с колбасой.Что-то не вспомню. А что говорил?
— Да ничего, - сказала Маша.— Спросил, есть ты или нет, извинился и пообещал снова позвонить.
Она сндела на табуретке у стены, на глазах у нее были очки, в руках книга; когда Евлампьев пришел, она читала, облокотившись о стол, далеко отставив книгу от себя, он узнал этот аккуратный маленький серый томик — Пушкин, старое, довоенное, середины тридцатых годов издание, купленное ею еще до их знакомства и которым она очень дорожила, не продала даже в самые тяжелые месяцы сорок второго, оставшись с полуторагодовалой Еленой практически одна…
— А, Слуцкер! — вспомнил Евлампьев. Ну-ну-ну… Вон это кто. Юрий… как его по отчеству… он тогда совсем мальчишкой был… Абрамович, кажется. Ты смотри, чего это, интересно. Он у меня в группе году где-то в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом был, потом в отдел главного механика перешел. Интересно, зачем я ему понадобился…
— Может, на работу? — предположила Маша.
— Ну, с чего это на работу? Если бы кто из моего бюро, из отдела… А с ним-то мы, как он тогда ушел, так и врозь. Ну, так, встречались иногда, разговаривалин: «Как жизнь?» — «Ничего», — вот и все. Я даже не знаю, где он сейчас и кем.
— А мне вот тут что-то Пушкина почитать захотелось, — сказала Маша с улыбкой неловкости и каким-то радостно-счастливым тоном. Дел полно, а я снжу и читаю и никак остановиться не могу. Прекрасный все-таки поэт. — Она откашлялась, поправила очки и снова подалась всем телом назад, чтобы книга оказалась на расстоянии вытянутых рук.
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.
Она помолчала мгновение, не отрывая глаз от книги, будто все еще, теперь уже безмолвно, скользя ими по строчкам, сняла очки и посмотрела на Евлампьева.
— Прямо видишь все это. Ощущаешь прямо. Сейчас так не пишут.
— Да почему уж не пишут? Откуда ты знаешь? Мы ведь не следим за литературой.
— Нет, не пишут, — с убежденностью отозвалась Маща.
Зазвонил телефон на стене.
Маша было поднялась, но остановилась и сказала Евлампьеву:
— Подойди-ка. Это вот, может, он, Слуцкер.
— Емельян Аристархович? — спросили в трубке.
— Я, — сказал Евлампьев, не узнавая голоса Слуцкера, но понимая, что это, видимо, он, — именно потому, что не узнал голоса.
— Слуцкер вам, Емельян Аристархович, звонит, помните такого? — сказали в трубке.
И Евлампьев, прикрыв на секуиду микрофон ладонью, выступив в проем кухонной двери, чтобы быть видным Маше, с нетериеньем глядящей в его сторону, проговорил:
— Слуцкер. Как же не помню, помню, конечно, помню, — отнимая руку от микрофона, сказал он, мучаясь, что не называет Слуцкера по имени-отчеству и тем показывает, что помнит его как бы не вполне. Но он не был уверен, что Слуцкер -Абрамович, тогда, двадцать с лишним лет назад, у него не было отчества — Юра, да и все, — но теперь называть его только по имени было неловко, какой уж он теперь Юра.
— Как живете, Емельян Аристархович? — спросил Слуцкер.Здоровье как?
— Да как…Невозможно было ответить в одном слове на эти вопросы, и в то же время ответить как-то было нужно.
— Диспансеризацию вот тут проходил, - сказал он. Один врач — на свалку пора, другой — хоть снова в строй.
— Понятно, понятно, — улыбающимся голосом проговорил Слуцкер. Ну, а сами-то вы как себя чувствуете, Емельян Аристархович? Хоть снова в строй?
Он задал этот свой вопрос — вопрос означал только одно: Слуцкер собирался предложить ему поработать разрешенные пенсионеру два месяца, и в висках у Евлампьева стало жарко. Сразу после выхода на пенсию и в следующем году Евлампьева приглашали — на свое прежнее место, в свое бюро, единственно, что был уже не руководителем группы, а просто конструктором, прошлый же год не пригласили, он ждал-ждал, позвонил сам, и ему уклончиво, с запинками, с мычаниями, с долгими неловкими паузами ответили, что они, в общем-то, и рады бы, н нужно