class="p">— Знакомьтесь, — сказал Вильников.
— Да я знаю,проговорил Лихорабов, пожимая протянутую Евлампьевым через стол руку. — Алексей Петрович. Я то есть Алексей Петрович, — чтобы не поняли, будто это Евлампьева он назвал Алексеем Петровичем, засмеявшись, быстро сказал он.
Евлампьеву понравился его смех. Вроде ничего парень, подумал он.
— Давай, Алеша, — сказал Вильников Лихорабову, — вводи Емельяна Аристархыча в курс дела, в курс твоей работы, составьте план — и с богом. Все ясно?
— Все, — сказал Лихорабов.
— И прекрасно. Давай, Емельян, — снова дотронулся Вильников своей волосатой рукой до плеча Евлампьева, похлопал по нему и, повернувшись, пошел по проходу к себе в комнату.
Кульман был хороший, поворотный механизм у доски не заедал, не заедало и линейку — она послушно ездила вслед движению руки куда угодно и ходила вокруг оси с бархатной мягкостью. Евлампьев получил у секретарши Слуцкера, исполнявшей обязанности завхоза бюро, ватман, прикнопил его к доске, обозначил рамку, чтобы все у него находилось в полной рабочей готовности, и сел к столу. Надо было просчитать основные параметры, подогнать их друг к другу, набросать для ориентировки более или менее подробный эскиз. Многие делали это прямо у доски, по нескольку раз перстирая начерченное, но у Евламцьсва с молодости была привычка подготовиться к работе, прежде чем приступать к ней, со всевозможной основательностью, и хотя долгие годы, будучи руководителем группы, сам в общем-то у кульмана практически не стоял, не занимался собственно разработкой, привычка эта в нем осталась.
Трехлетняя пенсионная жизнь сказывалась — он уже не помнил, как раньше, наизусть сотни ГОСТовских нормалей, и пришлось принести из шкафа, стоящего возле входа в зал, сначала две папки с нормалями, потом еще две, потом еще… На дальнем конце стола перед ним образовалось в конце концов нечто вроде небольшой баррикады из этих толстых, плотного зеленого картона глянцевитых папок.
— Емельян Аристархович! —позвали его.
Евлампьев повернул голову — это был Слуцкер.
— Обеденное время, Емельян Аристархович! — сказал Слуцкер.Составите, может, компанию?
Они оделись внизу в гардеробе и вышли на улнцу. Евлампьев, несмотря на то, что уже дня три температура даже ночью не опускалась ниже нуля, был еще в зимнем пальто — он вообще заметил за собой, что стал как-то тяжело переходить из одной сезонной одежды в другую, — ему было жарко, и он шел, не застегиваясь, только придерживая, чтобы не расходились, борта рукой.
— Припекает,— сказал он, вздирая на мгновение голову к небу, к вольно пасущимся по нему веселым белошерстым барашкам.
— Да пора, что же. Пора, — отозвался Слуцкер. Он, напротив, был уже в плаще, и темно-синий плащ его, приталенный, с блестящими металлическими пуговицами в два ряда, с длинным разрезом сзади, как оценил Евлампьев по полному сходству с плащом Ермолая, был ко всему прочему весьма модным. — Втягиваетесь, Емельян Аристархович? Все в порядке? — спросил Слуцкер немного погодя.
— Да уж втянулся. Втянулся, Юрий Соломонович…— сказал Евлампьев, с чувством особого довольства произнося его имя-отчество.
Слуцкер с улыбкой искоса посмотрел на него.
— Вы меня и просто по нмени можете. Если вам удобнее.
— Да нет, ну что вы!..— Евлампьев стесненно похмыкал.Не в том дело, что вы мой начальник. Но ведь… Не чувствую я вас Юрой. И не потому, опять же, что вы мой начальник… а столько лет уже прошло с той поры, когда вы для меня Юрой были… так давно… вы сейчас для меня словно бы другой человек.
— Нет, Емельян Аристархович.Слуцкер потянулся рукой к голове, снял темную, цвета маренго, шерстяную беретку с лихой запятой хвостика посередине и пошел дальше, закидывая голову назад, подставляя лицо слабому нежному ветерку.Я конечно же, как и всякий человек, все тот же… Просто мне… мне приятно было, коль я имел возможность, пригласить вас на эти два месяца. Вот вы, наверно, и не знаете, да конечно не знаете — откуда, а вы на меня очень большое воздействие имели, тогда вот, когда я у вас в группе работал. Потом я многое в своей жизни вами как-то все поверял…
Евлампьеву было неловко. Он не знал, что ему ответить Слуцкеру.
— Ну уж, сказал он наконец.Что-то вы, Юрии Соломонович, преувеличиваете… Так прямо и поверяли…
— И вот так это, тем не менее. Я, Емельян Аристархович, хотя и был уже взрослым тогда, но, что ни говори, с другой-то стороны, еще молодым. Только после института все-таки. Присматривался. Осматривался… И вот… не возьмусь сказать точно… но вокруг вас словно какой-то свет был. Словно бы тишина какаято. Вот как в летнем лесу при солнце. Тот все ошибки у всех вынскивает — наслаждается, тот к власти рвется, тот перед начальством на коленях ползает — без этого ему жизнь не сладка… А вы спокойно, с достоинством делали свое дело и делали, и никуда по сторонам не смотрели. Вас, я помню, очень в группе любили…
— Да уж…— все так же не зная, как вести себя и что отвечать, пробормотал Евлампьев. — В общем-то… мне всегда это неприятно было: вся эта толкотня, суета вся эта, драки… В этом разве главное — в почестях, в премиях? Нет. Это мне всегда неприятно было… Я работал просто, в работе ведь она и есть — жизнь. Семья опять-таки, дети… их растить нужно. А как растить будешь, как что-то внушать там доброе, когда сам-то…
Они дошли до заводоуправления, взошли на его невысокое, в две ступени, широкое гранитное крыльцо, Слуцкер потянул, открывая, завизжавшую пружиной дверь, и разговор оборвался.
Народу в столовой было уже немного, они простояли в очередн к раздаче вссго минут десять, и, когда загрузили подносы, в дальнем углу, рядом с фикусом в схваченной обручами бочке, освободился столик. Он был, как и остальные, поставлен на некотором расстоянии от стены и не боком к ней, а углом, чтобы сесть сразу четверым, но фикус буквально налезал на него своими лощеными громадными листьями, и стол вмещал только двоих. Евламльев со Слуцкером, не сговариваясь, оба двинулись к нему, разгрузились, и Слуцкер, несмотря на протесты Евлампьева, забрал у него поднос и понес его вместе со своим обратно к раздаче.
Евлампьев полтора года, со времени того, последнего случая работы, не был в этом по-обычному для столовых гулком, наполненном шумом голосов, звяком, бренчаньем посуды зале и сейчас, оглядывая его в ожидании Слуцкера, испытал некое приподнятое, торжественное чувство узнавания забытого…
— Вот они я, —сказал