Читать интересную книгу Когда я уйду - Колин Оукли

– Спасибо, – бормочу я. Смотрю на него, а он улыбается. Словно втайне смеется надо мной. Мое смущение прорывается раздраженным: «Что?»

– Ничего, – качает он головой. – Я только думаю, что доктор Фишер может не знать, о чем толкует.

– Почему это? – спрашиваю я, все еще сгорая от гнева.

– Потому что, – отвечает он, откусывая от маффина. Крошки сыплются на его рубашку. Но вместо того, чтобы закончить мысль, он меняет тему и рассказывает о том, что изучал сегодня: инфлюенца у рыб или что-то такое же смехотворное, и оставляет меня мучиться мыслью, что я только сейчас все испортила. Прошло несколько месяцев, прежде чем он признался, что именно в тот момент понял, что любит меня.

В желудке становится тепло от воспоминаний, и я окликаю мужа со своего насеста.

– Оставь! И без этого уютно.

Джек не поворачивается, и я знаю, что он меня не слышит. И, как пещерный человек, целиком сосредоточен на добывании огня.

Позже за сосновым деревенским столом на кухне, когда я немного плыву от двух бокалов вина и стольких ничем не замутненных часов наедине с мужем, Джек прерывает наше прекрасное молчание:

– Ты волнуешься? Из-за рака?

В комнате сразу становится нечем дышать, словно Джек прямо посреди Хогвартса объявил о появлении Волдеморта.

Я смотрю на него. Теперь мы беседуем одними глазами.

– Так мы говорим об этом? – спрашивают мои.

– Мы говорим об этом, – отвечают его.

Я втягиваю воздух.

– Немного, – говорю я вслух и с облегчением признаю это, поскольку последние три дня делала вид, что все в порядке.

– Я тоже, – кивает он и проводит указательным пальцем по краю бокала, глядя в бордовую жидкость. Я жду, позволяя ему привести мысли в порядок. Когда речь заходит о серьезных темах, Джек не любит высказываться, пока не поймет точно, что собирается сказать.

Он, в свою очередь, вздыхает.

– Я знаю, что иссечение опухоли – не такое уж большое дело, но что, если придется снова делать химию? Я заканчиваю через три месяца и думал, что мы наконец можем попытаться…

Он откашливается и смотрит на меня.

– …насчет ребенка.

Может, Джек все-таки способен удивить меня.

– Ты так думал?

– Да. Я хочу покупать маленькому чуваку телескопы, и воздушные змеи, и муравьиные фермы.

– Или маленькой чувихе, – отвечаю я, вскидывая брови.

– Или чувихе, – соглашается он с тяжким вздохом.

Я смеюсь. От души.

Ребенок. Мы с Джеком всегда говорили о перспективе стать родителями в тех же неопределенных терминах, что и все молодые пары.

– Однажды, когда у нас будут дети…

Но мы никогда не назначали даты. Я полагала, что Джек не слишком об этом задумывается. Что у него и так куча дел, поскольку на нем висят сразу две диссертации. Я думала, что, когда он закончит, предъявит еще целый список причин, чтобы оттянуть этот день.

«Позволь мне получить сначала сертификат доктора. Может, тебе стоит закончить учебу. Давай подождем и посмотрим, как будет с опухолью».

А может, все эти предлоги – мои?

Но сейчас, сидя напротив Джека и видя полную убежденность в его взгляде, я отбрасываю все оправданные причины не заводить детей и все, что вижу – так это малыша с плоскостопием Джека и хаосом из прядей моих шоколадных волос, с вечным стремлением Джека смеяться и моим – выстраивать машинки из спичечных коробков параллельными рядами.

– Звучит идеально, – говорю я. – То есть все, кроме муравьиных ферм.

И мы улыбаемся друг другу, как ребятишки, которых заперли на ночь в магазине игрушек.

Мы снова занимаемся любовью после обеда, в довольно большой постели, прямо под растерявшейся головой оленя. Когда я чищу зубы над раковиной в ванной, Джек роется в своем несессере.

– Твой раствор для контактных линз? – понимающе спрашиваю я.

– Да, – мямлит он.

– В боковом кармане моей сумочки.

Он улыбается и игриво шлепает меня по голой попке, проходя мимо.

– Из тебя выйдет классная мамаша!

Глава 4

Купить герметик.

Я подчеркиваю предложение семь раз, чтобы оно бросалось в глаза. Так что теперь, когда я смотрю на список, он кричит мне: «КУПИТЬ ОКОННЫЙ ГЕРМЕТИК».

– Успокойся, – мысленно говорю я предложению. – Жизнь так хороша. Я куплю герметик.

– Но у тебя рак, – отвечает бумага.

– Вот это да. Не лезь не в свои дела.

Я сую список в сумочку и вытаскиваю айфон. Я сижу в студенческом центре «Тейт», убивая свободный час между понедельничными занятиями. Ненавижу эти шестьдесят минут – слишком мало, чтобы выйти из кампуса и сделать что-то продуктивное.

Я гуглю компании, занимающиеся в Афинах полами, и звоню в первую попавшуюся. Отвечает мужчина. Судя по голосу, он курил дольше, чем я жила на свете, и говорит, что может прийти во вторник и бесплатно оценить фронт работ. Я благодарю его, кладу трубку и добавляю время в свой календарь.

Уладив одно дело, я убираю телефон на место и вынимаю каталожные карточки. Смотрю на черные жирные буквы: «Матричная теория транссубъективности». И тут же вспоминаю имя психоаналитика: Эттингер. Но детали от меня ускользают. Единственное, что способен запомнить мой мозг – уик-энд с Джеком. Я все еще на седьмом небе и умираю от любви к мужу, который теперь тоже хочет стать папой. И единственное препятствие на пути к остальной нашей жизни – это визит к врачу.

Я кое-как досиживаю до конца занятий – нервная энергия находит выход из тела через постукивание ногой или дерганье коленом – и в конце дня снова сижу на неудобном голубом стуле в смотровой и в ожидании доктора Сандерса. Я кое-как справляюсь с угрызениями совести за то, что опять не позволила Джеку пойти со мной.

– Если ты пойдешь, это будет означать, что мы ждем дурных новостей, – урезонивала я его в постели вчера ночью.

– Глупо, – бормотал он. – Ты ведь даже не суеверна.

– Это не суеверие, – настаиваю я. – Это как в той книге – «Тайна»[7]? Мы проецируем во вселенную все наши желания. Если я поеду одна, значит, объявлю всему миру, что ничего такого не случилось. Я призываю хорошие результаты.

– Так ты теперь виккан[8]? Как в языческой Англии? Серьезно, Дейзи, я еду.

Я меняю тактику.

– Ты не можешь пропустить работу в клинике, иначе, если будешь пропускать, Линг не позволит тебе закончить курс, а я не желаю быть за это ответственной.

Это, по крайней мере, отчасти правда. Джек семь лет работал над своей двойной степенью, и будь я проклята, если стану причиной того, что он не закончит вовремя.

Но истинная причина моей упорной борьбы в том, что я ненавижу казаться слабой. Особенно в глазах Джека, поэтому я никому не позволяла сопровождать меня на химиотерапию и поэтому предпочитала, чтобы меня оставили в покое, когда меня рвало в унитаз или в пластиковое ведро рядом с кроватью, если я не успевала в туалет.

– Закрой дверь! – орала я между сухими спазмами любому, кто дежурил рядом: Джеку, Кейли или маме.

– Думаю, Линг поймет, – возражает он.

Я переключаюсь на исходные аргументы и говорю, что если он пойдет со мной, значит, потенциально хочет, чтобы результаты были плохими.

– Ты невероятна, – говорит Джек, но я вижу, что он сдается.

– Так я чувствую, – пожимаю я плечами.

Теперь, хотя Джек был прав, и я не слишком верю в «Тайну» или предрассудки, повторяю про себя позитивные мысли, которые вынашивала все это время.

Крошечная опухоль.

Никакой химии.

Крошечная опухоль.

Никакой химии.

В животе урчит, но прежде чем я успеваю сунуть руку в сумку и достать принесенную с собой морковь, дверь открывается. Я поднимаю голову и вместо мохнатых червяков вижу идеально изогнутые и выщипанные брови сестры, которая делала позитронно-эмиссионную томографию. На ее бейдже написано «Лативия».

– Идите за мной. Доктор Сандерс хочет поговорить с вами в своем офисе.

Это странно, потому что я никогда раньше не была в офисе доктора Сандерса. Должно быть, ему не нужна доска в смотровой, а это означает, что все лучше, чем я ожидала. Больные должны быть в смотровой. Здоровые сидят в офисах. Но если это так, почему кажется, что я иду сквозь густой, как грязь, воздух, словно мне опять девять лет и меня вызвали к директору школы?

Лативия останавливается у открытой двери. Табличка на стене рядом с ней гласит:

«Доктор Робин Сандерс

Онколог-радиолог»

Я медлю, потому что никогда раньше не замечала, что у доктора девчачье имя. Потом захожу одна, без сестры, и она закрывает за мной дверь.

Доктор Сандерс сидит в большом кожаном кресле с низкой полукруглой спинкой. Он не смотрит на меня.

– Дейзи, – говорит он, снимает очки и кладет на стол.

– Доктор Сандерс, – отвечаю я, сажусь напротив.

И тут наши глаза встречаются, и я вижу, что у него они грустные. Грустные в том смысле, как глаза других людей бывают голубыми, зелеными или карими. Глаза у доктора Сандерса цвета грусти. Именно поэтому я понимаю, что он скажет, прежде чем успевает открыть рот.