Читать интересную книгу Когда я уйду - Колин Оукли

– У тебя есть виски?

Я киваю на угол комнаты.

– Бери сама.

Она встает и шлепает к шкафчику со спиртным. После чего начинает описывать последнюю выходку своей коллеги.

– Она нашла в Канзасе какую-то конференцию по методике преподавания, которой одержима. Реджиус? Реджо? Не помню. И предложила Вудсу, чтобы туда поехали все учителя начальной школы. В Канзас. Какого хрена мне приспичит мчаться в Канзас? Почему эта конференция не может проходить в более приличном месте?

Она задумчиво прихлебывает виски.

– Вроде Вегаса. Я бы просто полетела в Вегас!

Пока она говорит, я сажусь в то, что Джей называет моей позой психотерапевта, и гадаю, не олицетворяет ли Кейли теорию Фрейда относительно отрицания негативных качеств своей личности с переносом их на других. Но личные качества Памелы кажутся не настолько уж негативными. Она нечто вроде предприимчивого дельца. Может, есть в ней что-то от подлизы. Но она – человек страстный и, очевидно, любит свою работу. Конечно, я никогда не скажу этого Кейли, потому что Кейли ненавидит ее. А это означает, что я тоже обязана ненавидеть ее. Из солидарности.

Вот чем хороша Кейли. Не ненавистью. Преданностью. Во втором классе, когда у меня была ветрянка, она пришла и смотрела вместе со мной «Каратэ-пацан», снова и снова, пока не позвонила ее мать и не заставила идти домой. Было лето, и это означало, что она могла бы кататься на велосипеде или лежать на заднем дворе, пытаясь немного подкрасить солнцем мертвенно бледную кожу, медленно превращавшуюся сначала в розовую, потом в красную (она никогда не загорает), но она сидела взаперти со мной и Ральфом Мачио. А когда у меня обнаружили рак, она снова была со мной. В то время, как большинство моих друзей растворились в пространстве во время лечения (да, книги и блоги о раке предупреждали об этом), она появлялась чаще обычного, вооруженная гламурными журналами и подробностями ее последних бурных романов. Лишь бы отвлечь меня от боли.

Черт.

Рак.

– Кейли, – говорю я.

– Знаю-знаю, могло быть хуже. Я могла бы потерять работу, трава всегда зеленее, бла-бла-бла…

– Мои опухолевые маркеры повысились, – говорю я и усмехаюсь, словно играю в лотерею Пирамида с выигрышем двадцать пять тысяч долларов, и вопрос звучит так: «Сколько существует способов сказать людям, что у вас рак?»

Она резко поворачивает голову.

– Что?

Слово вылетает из ее рта, как дротик.

– Врачи считают, что он вернулся.

– Серьезно?

– Да.

– Погоди, они считают? Значит, это не обязательно так?

– Ну… полагаю, они знают. Только не знают… насколько все далеко зашло. Завтра придется сдавать еще анализы.

– Господи…

– Да.

– Чем я могу помочь?

– Собственно, ничем, – отвечаю я и, поскольку никто из нас никогда не умел бурно выражать эмоции, беру пульт.

– Могу я посмотреть свое шоу?

– Да, конечно, – кивает она, наливая в пустой стакан еще виски. Этот жест успокаивает меня, поскольку означает, что она, как всегда, пришла, чтобы остаться.

– О боже, – говорит Джек, входя в нашу спальню и вытягивая длинные руки над головой. – Как же я устал.

– Бьюсь об заклад.

Я смотрю на часы на тумбочке.

– Уже полночь.

Кейли ушла около часа назад, а я ложусь в постель, чтобы почитать и подождать возвращения Джека.

Я сую закладку между страницами и кладу книгу рядом с собой, на одеяло. Джек принимает жест, как приглашение забраться в постель и лечь прямо на меня, придавив тяжестью всего тела.

– Ты меня раздавишь, – говорю я в его небритую щеку. Вдыхаю вечерний запах Джека, смешанный с древесным оттенком антиперспиранта: резкий контраст с утренним запахом, мыльным и свежим, щекочущим нос. Вечернего Джека я люблю больше. Даже в те дни, когда у него операции и от него слегка пахнет антисептиком.

– Вот и хорошо, – отвечает он. Выходит приглушенно, и его дыхание жаром обдает шею.

– М-м-м… голодный.

– Ты обедал?

Джек молчит, и я понимаю, что он пытается вспомнить.

– Серьезно, Джек. Не понимаю, как это ты забываешь поесть. В желудке не урчит?

Я надавливаю на его бедра, тяжело лежащие на моих. Не сдвинешь.

– Слезай. Пойду, что-нибудь разогрею.

– Не стоит, – отмахивается он, откатываясь от меня. – Слишком устал, чтобы есть.

Он садится и начинает ежевечерний ритуал стягивания носков по одному, прежде чем сунуть ноги под одеяло и завернуться в простыни туго, как блинчик буррито.

– Когда тебе завтра к врачу?

– В десять, – отвечаю я и, прежде чем он предложит, добавляю: – Тебе не обязательно ехать со мной.

Хотя… не уверена, что он бы предложил. На этой неделе Джек изучает ортопедические операции, а завтра наблюдает за заменой бедренного сустава у немецкой овчарки. Вернее, когда он говорил об этом в понедельник, это, скорее, звучало как: «И мне разрешили понаблюдать замену бедренного сустава у немецкой овчарки!»

– Если хочешь, я могу, – отвечает он.

– Нет. У тебя эта история с бедренным суставом.

– У собаки. Я смогу посмотреть на это в любое время.

– Не преуменьшай! Я знаю, как ты взволнован. Кроме того, придется долго сидеть и ждать между анализами, а я даже не получу результатов. Поверь, это невыносимо скучно.

– Зато я могу прийти и развлечь тебя своим непревзойденным остроумием и интеллектом, – улыбается он.

Я поднимаю глаза к небу, но не могу не ответить улыбкой.

– Подумаешь, ничего особенного, – говорю то, что твердила себе с той минуты, когда положила трубку после разговора с доктором Сандерсом.

Он смотрит на меня, и глаза становятся серьезными. Я знаю, он пытается решить, не попробовать ли надавить еще раз. И отступает.

– Ок, – говорит он, наклоняясь и прихватывая губами кожу под ухом. Я слышу, как он втягивает носом запах моей кожи, и гадаю, пахну ли тоже по-разному утром и вечером и какую меня он любит больше.

– Если передумаешь, я брошу все и тут же приеду.

– Не бросай все. Что, если ты в этот момент будешь держать собаку?

– Ха-ха, – говорит он, отодвигаясь, чтобы выключить лампу на тумбочке. А потом, словно передумав, поворачивает ко мне голову и морщит лоб.

– Ты звонила своей маме?

Я напрягаюсь. Я хотела. Нет, это ложь. На самом деле я делала все, чтобы избежать этого.

– Дейзи! – упрекает Джек.

– Знаю-знаю. Я позвоню.

Щелчок.

Он выключает свет, а я кладу голову на подушку и пытаюсь не думать о матери или вернувшемся раке.

И терплю неудачу в обоих случаях.

Ровно семь стыков разделяют большие квадратные цементные блоки дорожки, ведущей к автоматическим стеклянным дверям афинской региональной больницы. За четыре года я ни разу не наступила ни на один. Сегодня – не исключение. Проскальзываю в тихо открывшиеся двери и поворачиваю налево, к онкологическому крылу. И едва не натыкаюсь на сморщенную женщину, осторожно ведущую по коридору пожилого человека.

– Простите, – говорю я, огибая их.

Она отвечает добрым взглядом и снова поворачивает голову к едва шаркающему мужу. Это любовь, думаю я. И на какую-то долю секунды жалею, что Джек не пошел со мной.

Новая медсестра на ресепшн приветствует меня. Я киваю ей и записываюсь на прием.

– Марта в отпуске?

– Ушла на пенсию, – объясняет она – Купила мотоцикл и вместе с бойфрендом путешествует по стране.

– Рада за нее.

Я пытаюсь представить мягкую, седоволосую, ласковую женщину, долгое время улаживавшую всю возню с бумагами, вопросы насчет страховки и визитов к врачу, – за рулем «харлея».

Я беру стул в комнате ожидания и сажусь, избегая встречаться глазами с другими пациентами. Как с самого первого визита, когда я случайно встретила взгляд мужчины и он сорок пять минут излагал мне историю своего «ракового путешествия». И закончил приглашением в еженедельную группу поддержки. Всю свою жизнь я где-то состояла. В школе – в обществе чести, драматическом клубе, обществе «Школьники против наркотиков», в группе чирлидеров. В колледже – академическое братство «Фи Каппа Фи», общество «Студенты за освобождение Тибета», американский футбол и ЛидерШейп. Но это… скопление раковых больных – клуб, в который я вступать не хотела.

Пристенные столики завалены журналами, но я смотрю прямо перед собой, на часы, подгоняя время. Хочу быстрее переместиться в завтра, на мой романтический уик-энд с Джеком, где в последний раз можно сделать вид, что у меня нет рака. Прежде чем в понедельник мне вынесут приговор.

Пока я думаю о будущем, пальцы левой руки ощупывают прошлое: неровный шрам, идущий от правого локтя к середине бицепса. Рана давно зажила, но ощущается так, словно кожа была зашита слишком туго. Шрам часто чешется, и в самое неподходящее время, как, например, когда я провожу презентацию в классе или жду по ночам, пока сон меня одолеет.

Зато шрам – прекрасная тема для начала разговора на вечеринке.

– Ох, это! Шестидюймовый порез, спасший мне жизнь.