Читать интересную книгу Страсти по четырем девочкам - Юрий Яковлев

Сасаки устало опускается на циновку и забывается. Вернее, она из одного мира переходит в другой. В этом ее другом мире все неодушевленное оживает и обретает дар речи. Маленькое изображение Будды смотрит на девочку узкими глазами и говорит:

Я поджал свои ноги из бронзы.

Я сижу пред тобой в позе бонзы.

И девочка отзывается, отвечает ему:

Ты такой добродушный и круглый,

Стань на время, пожалуйста, куклой.

Мне ведь не с кем играть - только с Буддою,

Я тебя в одеяло закутаю.

Но Будда качает бронзовой головой:

Я бы рад поиграть с тобой, деточка,

Но надломлена хрупкая веточка.

И теперь даже Будда

Не способен на чудо.

Будда умолк, снова превратился в бронзовую статуэтку. Мистерия продолжается. Заговорила Циновка.

Я - Циновка,

Меня не приносят в хоромы,

Я с полей,

Я из рисовой нежной соломы.

И когда ты замерзнешь,

Тебя я согрею.

А когда ты пылаешь

Прохладой повею.

Один за другим оживают предметы в доме Сасаки. И это уже не мой, это - ее Театр. В нем идет свой спектакль, а мы - зрители. Противогазы на лицах моих спутников снова стали обыкновенными театральными масками.

Вслед за Циновкой ожила подушка.

Я - Подушка.

Я твоя подружка,

Положи ты меня под ушко.

И от вороха перьев и пуха

Шорох крыл

Долетает до слуха.

Это ночью, когда тебе долго не спится.

К изголовью слетаются белые птицы.

Потом в руках Сасаки появились две палочки-хаси, похожие на барабанные, и чашечка риса.

Чашечка риса ожила, заговорила:

Я Чашечка Риса на детской ладони,

Дитя надо мною склонилось в поклоне.

Я только с огня, и не кажется странным,

Что пар надо мной, как дымок над вулканом,

Но в чашке не рис благодатный как будто,

А каждое зернышко - это минута.

И вот уже риса немного осталось:

Щепотка на донышке, самая малость.

И я в естестве невесомом

На детской ладони взлетаю над домом.

Я в небе уже. Я в заоблачной выси.

И тут уже дело, конечно, не в рисе.

Мой Театр! То, что в нем происходит, может показаться фантазией. Оживают предметы, превращаются в живые образы. И нас это удивляет. Мы слишком привыкли к молчанию природы. Но окружающий нас мир не может молчать бесконечно. Каждой травинке, каждому деревцу, каждому зернышку риса есть что сказать. Довольно царствовать, человек! Ты сам - часть природы, не больше. Нельзя дожидаться, пока Природа нас свергнет. Ведь Природа - самая добрая субстанция в мире - вдруг не выдержит - восстанет, отомстит. Только беда в том, что виноваты перед ней одни люди, а месть падает на головы других. Почему за страшную войну Природа мстит девочке, родившейся через много лет после войны? Чем она перед тобой виновата, Природа? Где справедливость?

Последнее время Сасаки стала странно приближаться к Природе. Она научилась понимать язык деревьев, рек, долин. Самые необычайные вещи открывали ей свою душу. Любой предмет, на котором она останавливала взгляд, оживал. Она понимала его язык. И все окружающее приобрело иной смысл - девочка почувствовала себя частицей Природы, такой же, как вода, ветер, хлеб. Она не уходила из жизни - рожденная Природой, она как бы возвращалась в отчий дом - к Природе.

А Пьеро и Арлекин наблюдали за происходящим с удивлением и бессилием. В них шла какая-то невидимая за масками работа. Менялись их представления - они как бы попали на новый неведомый этаж жизни. Забыв о своих личинах, они постигали сложность и красоту человеческого духа. Бог красоты был где-то близко, слышался храп его загнанных коней, а порой нежно звучали струны его кифары. По воле моих спутников он сорвался с места и, понукая коней, спешил спасать мир. Спасет ли он Сасаки?

Пьеро и Арлекин растеряны - не могут постичь происходящее. В их воображении родятся странные образы. Они возникли не сами - перешли к ним от Сасаки. Ведь дети обладают удивительным свойством понимать друг друга, не зная языка. У них другой язык общения, близкий к Природе. Дети вообще, в отличие от взрослых, не до конца утратили свою связь с матерью-Природой.

Нам же некогда думать о Природе. Мы не научились жалеть деревья и оплакивать увядшие цветы, проходим мимо обыкновенного фикуса и не слышим, как он просит пить. Он просит молча. Он шлет сигналы твоему сердцу. А сердце глухо, не принимает сигналы.

Я спрашиваю своих спутников:

- Вы никогда не слышали, как на свою судьбу жалуются реки?

Они пожимают плечами.

А Сасаки приподнимается на локте, настораживается и слышит:

Я - Река.

Я пою вас, белье вам стираю,

А теперь умираю.

Ухожу, убываю за ярусом ярус.

Машет белым платочком

Последний мой парус.

Я - Река.

Мои струи как струны.

Утекают старинные руны.

Где ты, музыка жизни и детства?

Умирает река и не будет наследства.

Я кончаюсь,

Как тонкая струйка из крана.

И на месте реки будет черная рана.

Забинтует зима ее ласковым снегом.

О, не дай умереть мне!

О, будь человеком!

- Вы ничего не слышите? - отчаянно спрашиваю я своих спутников.

Пожимают плечами.

Бывают случаи, что в моем Театре многое приходится объяснять не только публике, но и самим артистам. Но пока не поймут артисты, не поймет публика. Я пригласил вас не только для того, чтобы хмуриться и улыбаться, мои дорогие "артисты драмкружка, освистанные школой". Я знаю, за что вас освистали - для сегодняшнего зрителя слишком мало однозначных масок, они хотят большего! Вы, конечно, можете снять свои маски, но что останется? Готовы ли вы к глубоким мыслям и сложным переживаниям?

Я пригласил вас, чтобы вы научились слушать голос хлеба, деревьев, рек.

Сасаки научилась. Слишком поздно, но научилась. Она со всей ясностью почувствовала себя частицей Природы.

Я утекаю, как река.

Я засыхаю, как цветок.

И смерть реки,

И смерть цветка

Всего лишь вечности глоток.

Я вымерзаю, как земля.

Я выгораю, как пожар.

Я ощущаю вкус угля

И жжение пчелиных жал.

И не пойму, где хлябь, где твердь.

И в шапке-невидимке смерть.

Мой Театр в смятении! Артисты не знают ролей. Нет нужных ролей, они еще не созданы. Маски с надеждой смотрят на меня: ведь я и автор и режиссер. Но чем я могу помочь им, если Театр не допускает фальши. И если река может заговорить на сцене моего Театра, то важно не то, что река обрела голос, а то, что она говорит правду. И перед этой правдой трудно устоять.

И только одна героиня мистерии борется, ищет выхода, хотя времени у нее осталось так мало. Это - Сасаки.

Я встану с постели.

Я сяду к окну.

Я кисточку в черную тушь обмакну.

Я выведу свой иероглиф.

На что он похож?

Он похож на войну.

И я той же кисточкой перечеркну

Войны ненавистный автограф.

Хочу уничтожить тот огненный знак,

А он вырастает, как рисовый злак

На рисовой тонкой бумаге.

Его не сожжешь - он в огне не горит.

Его не разрушишь - он тверд как гранит.

Он ночью мерцает во мраке.

Он губит меня, как взрывная волна.

Он ранит меня - я смертельно больна.

Как много страданья приносит Сасаки иероглиф войны. Словно он не просто знак, нанесенный тонкой кисточкой, а оживший призрак войны, который преследует девочку днем и ночью... Днем и ночью. Но рука не выпускает кисточку.

Я ближе бумагу придвину к окну

И снова я кисточку в тушь обмакну.

И дрогнет рука от волненья.

Другой иероглиф на солнце блестит.

И кажется, это Журавлик летит,

На крыльях, несет он спасенье.

Лети, мой Журавлик, быстрее лети:

Лишь тысяча птиц меня может спасти.

Рука белых птичек считает.

Со всех уголков благодатной земли

Слетелись ко мне на постель журавли.

И лишь одного не хватает.

Сасаки опустилась на циновку и закрыла глаза. Но не уснула: губы ее шевелятся, реснички вздрагивают. Она снова и снова пересчитывает окруживших ее бумажных журавликов. Их такая большая стая. Они спасут ее! Но вот одного не хватает...

Не хватает одного журавлика! А где наш журавлик "глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили"?

- Почему "театральное ружье" не выстрелило? - сетует Пьеро. - Почему в нужный момент он не появился в доме Сасаки?

- В Театре не все кончается благополучно. В Театре ружье может и не выстрелить в самый нужный момент, - оправдываюсь я.

- Вырвем листок из тетрадки и сделаем нового Журавлика, - тут же предложил Арлекин.

- Нет тетрадки, - мрачно отозвался Пьеро, - но он еще подоспеет... наш Журавлик.

И мои помощники от отчаяния снова почувствовали себя на сцене.

- Бессилен наш союз.

Жизнь стала трудной школой.

- Я плачу.

- Я смеюсь.

- Я грустный.

- Я веселый... Я такой веселый, что у меня по лицу текут слезы, а вместе со слезами течет грим. Может быть, я больше не Арлекин? Может быть, я превратился в Пьеро? Все перепуталось в нашем Театре.