Читать интересную книгу Страсти по четырем девочкам - Юрий Яковлев

- Штукатурка не страшно, - предупредила Таня, - когда летят осколки стекла - опасней.

Она была опытней двух моих спутников.

- Я думаю, бомба попала в Неву. Дома не пострадали, иначе был бы пожар.

Все происходящее действовало на нас по-разному. Таня держалась спокойно: человек ко всему привыкает, даже к бомбежке. Пьеро и Арлекин молча жались друг к другу - поняли, наконец, что происходит, - и постарались оставаться артистами в спектакле. Я же был напряжен до предела. Я знал, что значит грохот стрельбы и чем может обернуться взрыв бомбы. Все это я усвоил давно, но успел позабыть. Однако есть такие страницы в памяти, которые оживают мгновенно и отдаются болью. У меня похолодело на сердце. И когда грохот утих, я сам себе прошептал: "Кажется, пронесло".

Таня посмотрела на Арлекина и в первый раз улыбнулась:

- Ты откуда такой смешной? Ты всегда смеешься? Даже когда больно, улыбаешься?

- Я - Арлекин, - буркнул мой дружок. - А если тебе не нравится улыбаться, то посмотри на моего друга.

Таня тут же перевела взгляд на Пьеро. И снова улыбнулась.

- А ты похож на нашего учителя рисования. Он тоже всегда мрачный. Никто не видел его улыбающимся. - А потом Таня перестала улыбаться и спросила: - Ты голодный? Голодные тоже мрачные.

Пьеро покачал головой и отвернулся.

Снова послышался грохот. Словно над городом в своей колеснице с квадригой коней мчался Аполлон. Красота спешила спасать мир. Не поздно ли?

Есть такой театральный закон: если в первом акте на сцене появляется ружье, позднее оно обязательно должно выстрелить. И если в начале спектакля Арлекин вырвал лист из тетради, сложил бумажного журавлика и взмахом руки запустил его, то Журавлик обязательно появится. Самым неожиданным образом, при самых странных обстоятельствах.

Так в ледяной, покрытой инеем блокадной комнате появился бумажный Журавлик. Он сделал круг и шурша, как опавший листок, опустился к ногам Тани Савичевой.

Девочка вздрогнула. Но увидев Журавлика, успокоилась, не удивилась.

- Журавлик? Как ты сюда попал, Журавлик?

- Я услышал, что тебе приходится трудно, вот и прилетел.

- Тебя могли сбить. Слышишь, как гремят зенитки. А у тебя бумажные крылья. И одно крыло уже подбито, опущено.

- Меня нельзя уничтожить: пока живы дети, всегда будут бумажные Журавлики.

- У меня нет для тебя даже крошечки хлеба.

- Бумажным журавликам не нужен хлеб. Хлеб нужен тебе.

- Откуда ты прилетел?

- Из твоего будущего, Таня.

- У меня нет будущего.

- Что же, ты навсегда останешься девочкой.

- Блокадной девочкой.

- Но снаряд может пролететь мимо. И бомба не попадет в твой дом.

- Не все ли равно, от чего умирать. Может быть, от голода еще больнее.

- Давай улетим вместе на Большую землю, там есть хлеб, там жизнь...

Но Таня грустно посмотрела на Журавлика и покачала головой.

- Я не могу улететь без мамы, - сказала она.

Голос Тани как бы отделился от нее, стал чужим - хриплым, простуженным.

"Мама умерла 13 мая в 7 часов утра 1942 года... Савичевы умерли... Умерли все... Осталась одна Таня..."

Ее голос оборвался. Но под сводами ледяной комнаты, как эхо, зазвучали другие голоса, такие же приглушенные, охрипшие:

- Осталась одна Валя... Остался один Вадим... Осталась одна Катя... Женя... Кира...

Тане откликались дети такой же судьбы, и их имена разносились по свету. А потом они захлебнулись, умолкли. И в давящей тишине, как неторопливые удары метронома, застучало сердце города, который через силу жил: тук... тук... тук...

И вдруг с болью и отчаянием Таня позвала:

- Мама...

Она не могла крикнуть - не было сил - она прошептала: "Мама".

Но Мама услышала. В тишине раздались тихие шаги. Скрипнула дверь. Я поднял глаза - и вздрогнул: в дверном проеме стояла моя Мама. Моя! Я не мог ошибиться! Только она почему-то стала ниже ростом, совсем маленькая. А может быть, это я так вымахал за годы разлуки? Нас окружал ледяной холод, но Мама почему-то была в легком платье с цветочками, в таком я видел ее в последний раз...

Она вошла в комнату, даже не взглянув в мою сторону.

Я же неотрывно смотрел на Маму, хотелось броситься навстречу, прижаться к ней, спрятать голову на ее груди, как в детстве. Но я не мог шевельнуться, не мог произнести ни слова. На какое-то мгновенье я скосил глаза на Таню. Она тоже была в оцепенении, только глаза ее расширились, посветлели. Я почувствовал, что она приняла мою Маму за свою. Но Мама так же молча прошла мимо Тани, и я услышал Мамин голос:

Я по Ленинграду не бреду

Не бреду устало.

Я свою блокаду

Для себя прорвала.

Не смотрю я в небо:

Не летят ли гады?

Не ищу я хлеба:

Горек хлеб блокады.

Я молчал. Таня силилась что-то сказать и не решалась. Видимо, в голове у нее все перепуталось. И она одними губами произнесла:

- А куропатка съедает в день всего 22 грамма.

Наверное, эта фраза, как шифр, скрывала что-то важное, о чем необходимо было сообщить Маме.

Я же так и не проронил ни слова: был поражен, что мы с Таней одну и ту же женщину приняли за свою Маму. Кто из нас ошибался? А может быть, в этой странной мистерии, которая разыгрывается в моем Театре, одна Мама для всех?

Пьеро сжимал в руках тоненькую школьную тетрадку. Арлекин уронил голову на грудь. Маска со смеющимся ртом выглядела нелепо - смеялась, когда надо было плакать. Но в эту минуту маски моих помощников снова стали маленькими щитами, которые надежно закрывали их лица. Лицо-то можно закрыть личиной, а как защитить сердце?

- Почему ты не предупредил нас? - глухо спросил Пьеро. - Мы думали, что это простая тетрадь.

- Давай уйдем отсюда! - предложил Арлекин. - Ведь это Театр...

- Отсюда не уйдешь, - вздохнул Пьеро. - Этот Театр в каждом из нас. А разве можно уйти от самого себя?

Эти слова он произнес с горечью.

И глядя вслед уходящей Маме, сказал:

- Уйти из Театра - значит изменить самому себе и... своей Маме.

Может быть, он тоже принял ее за свою Маму.

Нет, они не ушли, эти два моих помощника, и не сорвали с лица маски. Одна маска хмурилась, другая смеялась. Но я чувствовал, что под масками по лицам текут слезы. Те самые, невидимые миру. Миру-то они не видны, но они твои... слезы:

- А куропатка съедает в день всего 22 грамма.

Песнь третья

Если бы в моем Театре был занавес, на нем бы, как мхатовская чайка, был бы вышит опавший лист. Там на заснеженном сквере лежал дубовый, а теперь нам предстоит найти каштановый - большой, разлапистый, цвета бронзы. Похожий на перо жар-птицы. Опавшие листья - человеческая память! Следы жизни.

Человеческая память напоминает архив после разгрома, где все дни, события, годы жизни свалены в одну кучу. Самые дорогие воспоминания твоей жизни порой пропадают здесь, как в пресловутом спецхране. Но мой Театр имеет доступ в этот спецхран, он бросает вызов забвенью и возвращает к жизни то, что особенно дорого людям, дорого всегда.

В моем Театре оживает не только моя жизнь - она и не заслуживает своего театра - я возвращаю к жизни тех, кого уже нет: их жизнь продолжается в моем Театре. Театр приближает их к нам.

Не покидайте мой Театр! Ведь ни один театр в мире не может существовать, если зрительный зал пуст и если у входа никто не спрашивает: "Нет ли лишнего билетика?"

Таня Савичева отступила в тень. Сейчас на сцену выйдет другая девочка - Анна Франк.

Она еще не появилась из-за кулис, а два моих спутника, Пьеро и Арлекин, уже рядом. Они входят в роль, настраиваются, как оркестр перед спектаклем:

Милые ребятки,

Не играйте в прятки.

Ведь играют в прятки,

Если все в порядке.

И Арлекин с поклоном продолжает:

Пальцы в перчатке

Играют в прятки.

В раковину устрица

Прячется, как узница.

И не обнаружена

Боль ее - жемчужина.

И вот тогда откуда-то донесся сдавленный, дрожащий голос:

Я в прятки не играю,

Я прячусь от врагов.

Я каждый день сгораю

И возрождаюсь вновь.

Место действия - Амстердам! Вращается глобус. Как опавшие листья, шуршат листки календаря. Мы идем вдоль рек и каналов. Вода в них зеленоватая. Маленькие буксирчики, как жуки-плавунцы, снуют взад-вперед. По мостовой мчатся велосипедисты. Амстердам - город велосипедов. Все дети, взрослые, старики - жмут на педали, словно общими усилиями заставляют вертеться землю. Узкие дома стоят тесно, как солдаты в строю. Черепичные крыши напоминают чешую красных рыб. Мы ищем убежище Анны Франк. Выясняется, что мои спутники не понимают, какая разница между убежищем и домом.

- Убежище - это берлога в дремучем лесу? - спрашивает Пьеро.

- И в ней живут медведи, - шутит Арлекин и умолкает, поняв, что сейчас шутки неуместны.

- Когда человек скрывается от преследования - любой дом превращается в убежище. Иногда такой дом найти труднее, чем берлогу в лесу, - объясняю я, и мы прибавляем шагу.

- Как, же мы найдем это убежище? Где оно?

Эти вопросы повисают в воздухе.