Читать интересную книгу Козел в огороде - Юрий Слёзкин

Тут товарищ Табарко залился таким веселым смехом, что на стойке зазвенели бутылки с прохладительным. Добржанский от избытка чувств протянул незнакомцу руки, выражая ему по-польски восхищение, а Мацук, со страху спрятавшийся за стойку, завизжал во весь голос.

— Господи! — вскричала Сонечка, все еще не веря глазам своим.— Что же это такое? Он ведь мог убить вас,— обратилась она к приезжему.

Но тот, улыбаясь, собирал осколки разбитого стакана, говоря с необычайной учтивостью:

— Пустяки. Мне только неприятно, что из-за меня поднялся такой шум. Этот ваш Клуня,— кажется, так его зовут,— весьма любопытный тип, но неловок и несколько надоедлив. Он преследует меня весь день. Я не знал, как от него избавиться… Вообще мне сегодня не везет…

Передавая всю эту сцену подругам, Сонечка на последней фразе несколько запиналась и круглила невинно по «номеру три» глаза, точно бы недоумевала, как понять дальнейшее.

— Он мне это так и сказал,— говорила она,— а потом прибавил: «Если только не считать знакомства с вами», но очень тихо сказал, совсем тихо, одними губами, так что никто не мог услышать… Он хотел уйти, чтобы не возбуждать лишних толков, но я удержала его и заставила выпить чаю… Такой смешной, он во чтобы то ни стало хотел заплатить за разбитый стакан… «Вы разбили его по моей вине»,— утверждал он, но я, безусловно, отказалась…

Потом, согласно передаче Сонечки, Клуню подняли (сам он не мог встать, так как сильно расшибся) и выпроводили на улицу, но он все же, задержавшись на пороге, погрозил приезжему палкой и крикнул:

— Погодь еще, попадешься ты в мои руки, подлюга.

Но Алексей Иванович совершенно индифферентно пропустил это мимо ушей. Следом за Клуней ушли и другие.

— Правда, не совсем охотно, особенно Табарко,— добавляла Сонечка,— он ведь ужасно ревнючий, но это все равно… Вообще, они своими разговорами мешают работать… Табарко даже отозвал меня в сторону и сказал, чтобы я была осторожней с приезжими, потому что мало ли что может быть, раз он из-за границы, а Добржанский… Ну, я сразу заметила, что он хотя подныривал к Алексею Ивановичу, а сам так и лопался от зависти, что у того джимми и вообще все настоящее из Парижа…

— Из Парижа? — восторгались Сонечкины подруги, не имеющие так же, как и она, профсоюзных билетов.

— Ну, понятно, из Парижа,— поводя плечиком, отвечала Сонечка.— И вот тут-то, когда все ушли, он мне рассказал все, все!

— Ой, Сонечка, до чего интересно. Ну и что же?

— Он мне так и сказал: «Из вас можно сделать шикарную женщину». Даже,— здесь Сонечка понизила голос до шепота,— обещал показать последний номер парижского журнала.

— Врешь!

— Клянусь! Но только это ужасно, ужасно!

— Что ужасно?

— Нет, нет! Не спрашивайте. Я в отчаянии.

— Но почему, Сонечка? Скажи нам. Мы ведь твои подруги…

— Побожитесь, что никому не скажете?

— Ей-богу! Честное слово, не скажем.

— Понимаете, он мне сказал…

Тут Сонечкин голос перешел в трагическое тремоло {16}, она замотала головой, стиснула коленями руки, точь-в-точь как Полла Негри {17}, когда та изображает отчаяние,— взгляд ее ушел в недосягаемую даль.

— Он мне сказал, что нужно состричь волосы.

— Тебе состричь волосы? Это преступление!

— Обя-за-тельно.

— Но это безумие!

— Того требует мода.

— И ты решишься?

Вопрос этот, поставленный столь прямо, поднял Сонечку на ноги и заставил ее пробежаться несколько раз по дорожке туда и обратно (разговор происходил в саду Близняка перед обедом с пломбиром, на котором должен был присутствовать приезжий), после чего она воскликнула с видимым раздражением:

— Конечно, если я хочу быть киноактрисой — а я буду ею,— мне необходимо постричься! Но вы представьте себе, как раз во время этого разговора — а вы понимаете, как я волновалась,— влетает в кондитерскую Варька и требует отпустить ей французскую булку.

— Какая Варька?

— Ах, господи, да эта самая, комсомолка Варька, ужасно наглая особа! И я должна была пойти и дать ей булку. Но вы слушайте! Слушайте! Мало того. Она вдруг оборачивается к Алексею Ивановичу, прыскает со смеху и кричит: «Так это вы, товарищ, перекинули через голову почтальона Клуню?» — и — слушайте, слушайте! — подходит к нему, называет себя по имени, щупает ему мускулы и спрашивает, давно ли он занимается физкультурой. Понимаете?

— Черт знает что такое!

— Но этого мало! Она просит его показать ей прием, каким он перекинул Клуню. Как вам это нравится?

— И он показал?

— Ну да. Конечно, показал. Я сейчас даже краснею! Но он ведь воспитанный человек, ему неловко было отказать женщине… это естественно.

— Подумаешь, женщина! Комсомолка несчастная.

— Все равно. Все-таки вроде женщины… Но и этого еще мало. Она берет его за руку и тащит с собой показать ребятам этот самый прием на спортивной площадке.

— И он пошел?

— Ах, господи! Какие вы, однако, дуры! Конечно, пошел. Что ему оставалось делать, раз его тащат почти за шиворот… Я едва успела его позвать к обеду, до того все вышло неожиданно. Нет, вы представляете себе эту наглость!

— Ужасный человек!

— Да я не про него! Он-то при чем? Он изумительный, прямо обаятельный! Но она, она… и подумать только, что придется стать на нее похожей! Ведь чем же мы будем отличаться от всей этой наглой компании в красных платочках, если сострижем волосы.

Глава седьмая

Последние достоверные сообщения радиозайцев

До глубокой ночи табунки девиц, имеющих право гражданства и лишенных оного, носились в сопровождении своих кавалеров, делясь друг с другом все новыми и новыми сведениями о приезжем, о его наружности, его костюме, его небывалой ловкости и силе. Сведения эти пополнялись поминутно известиями, сообщаемыми мальчишками, сидевшими верхом на высоком заборе, ограждающем усадебный участок кондитера Близняка, где находился в то время приезжий.

Некоторым из этих шустрых осведомителей удавалось даже украдкой забежать на кухню кондитера, или заглянуть в открытое окошко, или пробежаться незамеченным по саду, где накрыт был ужин. С их слов все были оповещены, что Сонечка Нибелунгова ни на шаг не отпускала от себя приезжего, что на ней было белое кружевное платье, телесного цвета чулки, белые туфли на высоких каблуках и розовая испанская шаль на плечах, а волосы она причесала как-то так, что даже невозможно описать. Сообщалось также, что незнакомец учил Сонечку и подруг ее танцевать фокстрот, участвовать же в преферансе отказался из принципа, но зато ел с большим аппетитом, пил с увлечением, но вел себя крайне сдержанно, кулаками по столу не стучал, как иные из приглашенных, не кричал, отвечал на вопросы кратко и весьма обаятельно и все больше приглядывался и прислушивался к окружающему. Уже за полночь стало еще известно, что начмилиции Табарко выпил с Алексеем Ивановичем «на ты», причем во всех своих подозрениях пред ним покаялся, убедившись в несомненной политграмотности приезжего и в его глубоком презрении к разлагающейся европейской буржуазии. Мало того, передавали, что начмилиции даже почерпнул некие важные сведения из разговоров с Козлинским относительно революционной подготовки германского пролетариата и убедился в том, что приезжий несомненно, принимал лично участие в этой подготовке, но не говорит об этом прямо в целях конспирации.

— Ладно уж, ладно,— похлопывая Алексея Ивановича по коленке, кричал Табарко,— я уж по глазам вижу, что ты секретничаешь. Оттого и очки носишь, чтобы незаметно было. А только со мною можно в открытую. Я человек прямой, честный, боевой человек. Я знаю, что такое партийная тайна, мне доверишься — могила. Ни-ни! Ни одна душа не узнает… Мы с тобою понимаем… хе-хе… Мы вот пьем тут с этой буржуазной шушерой, а сами — ухо востро. Нас не проведешь! В гости зовут, ужином угощают, в картишки просят стукнуть по маленькой. Что же, в гости пойдем, и поужинаем, и по маленькой стукнем.

Тут начмилиции оглядывал присутствующих хитро прищуренным глазом и продолжал еще громче:

— А сами небось знаем — все мерзавцы! И Близняк-папаша — жулик, и Добржанский — подлец, и Мацук тоже хорош. Одна банда. Только прикидываются сочувствующими, а сами настоящие самостийники {18}, чистейшей воды желтоблакитники {19}. Так и норовят нашего брата с пролетарской идеологии свихнуть. Верно тебе говорю. А вот и не свихнете, дулю вам с маком. Даже Сонечка не свихнет…

На этом слове товарищ Табарко, по заверениям очевидцев, запнулся, побледнев, и, обняв приезжего за шею, заикаясь попытался рассказать ему о своей неудачной любви, но загрустил чрезмерно и тотчас заснул.

Кооператор Добржанский тоже заявил во всеуслышание, что ему впервые пришлось поговорить с настоящим культурным человеком.