Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Эти брюки и ботинки были подготовкой к гимназическому мундирчику, являясь как бы введением к сочинению, которого пока что нет еще и в черновике.

Чтобы надеть мундир, надлежало сдать экзамен. Прошение о зачислении Марцинека в приготовительный класс с приложением свидетельства об общем имущественном положении родителей, свидетельства об оспопрививании, метрики и т. д. было подано на имя директора еще два месяца назад. Сейчас ожидали лишь назначения срока экзаменов. Вот этот-то срок и был темой оживленного разговора прогуливавшихся по коридору.

Всякое лицо, принадлежащее к гимназическому персоналу, проходя среди толпы, становилось предметом пристального и сосредоточенного внимания, а иной раз и мишенью множества вопросов все о том же: о дате экзамена…

Ни один из клериковских педагогов, а тем более ни один из так называемых классных надзирателей, не мог хотя бы приблизительно ответить на этот вопрос. Особенно была обеспокоена этим таинственным днем поместная шляхта и вообще люди, прибывшие издалека. Собственно говоря, срок, объявленный в газетах, уже прошел. В назначенный день некоторые экзамены были отложены на позже, без определения точной даты, другие же были разбиты таким образом, что мальчуган, сдающий в приготовительный класс и сегодня экзаменующийся по русскому чтению, арифметику сдавал лишь через неделю, катехизис и молитвы отвечал еще через несколько дней. Родители, приехавшие иной раз за несколько десятков верст, не могли уехать, не уверившись, что дети будут приняты. Отсюда и возникало страстное перешептывание и попытки получить информацию.

От Клерикова до Гавронок было всего три мили, но пани Борович была тоже как на иголках.

Ни одного экзамена Марцин еще не сдавал. Ввиду огромного наплыва экзаменующихся не было и уверенности, что он будет принят. Все эти обстоятельства в соединении с боязнью и беспокойством о доме были причиной того, что мать Марцинека была нервна и печальна. Держа сына за руку, она довольно быстро ходила по коридору. Ее старая, немодная мантилька, выцветший зонтик и весьма уже заслуженная шляпа не обращали на себя внимания людей богатых, но тотчас были запримечены господином в черном сюртуке, широких брюках, запущенных в голенища грубых, начищенных ваксой сапог. Он был толст, красен лицом и, видимо, страдал астмой, ибо тяжело сопел и покашливал.

– А прошу прощения, – шепотом сказал он, подойдя к пани Борович, – ничего не известно, когда экзамены?

– Ничего не знаю, сударь мой. Вы сына отдаете?

– Да вот, хотел бы… Четвертый день здесь сижу. Уж не знаю, что и делать…

– Торопитесь?

– Да ведь как же, сударыня, я, знаете, винокур, тут зевать нельзя. Акцизный ездит, а известно, что такое акцизный, когда хозяина нет дома. Раз тебя нет, другой раз нет, а там, глядишь, он тебе и преподнес коку с соком!

– Мальчик в приготовительный?

– А разумеется, сударыня.

– Подготовлен?

– Хм, кто ж его знает? Говорил этот самый репетитур, что, мол, высший сорт!

Пока винокур подробно рассказывал о подготовке своего сына, в коридоре появился директор гимназии. Это был старый седой человек среднего роста, с коротко подстриженной бородкой. Он шел, высоко подняв голову и бросая направо и налево быстрые взгляды из-под синих очков. Вдруг он задержался перед собеседником пани Борович и громко окликнул его:

– Вам чего?

Толстяк застегнул свой черный сюртук и хлопнул себя ладонью по затылку.

– Кто вы такой? – спрашивал директор все громче, назойливей и грубей.

– Юзеф Тшнадельский… – пролепетал тот.

– Что вам угодно?

– Сын… – шепнул Юзеф Тшнадельский.

– Что сын?

– На экзамен…

Директор смерил его с ног до головы испытующим взглядом, особенно сосредоточив внимание на голенищах сапог, затем еще выше задрал голову и направился в канцелярию, не отвечая на поклоны собравшихся. Во время этого разговора пани Борович со страхом отошла подальше и остановилась лишь в сенях. Там вертелось десятка полтора учеников в мундирчиках из первого или второго класса. Видимо, у них были какие-то переэкзаменовки, так как, даже пиная друг друга ногами и таская за волосы, они не выпускали из рук учебников греческой и латинской грамматики. Марцинек отошел от матери и как раз созерцал драку двух гимназистов, когда со двора вбежал третий и тотчас прицепился к маленькому Боровичу:

– Ты, разиня! Кто это тебе сшил такие штанцы?

– Мама… – шепнул Марцинек, отступая к стене.

– Мама? А не прадедушка Панталеон Застегальский из Телячьей Слободки?

– Нет… у меня нет прадедушки Застегальского… – сказал изумленный Борович.

– Нету? Так куда же ты его дел? Говори?

– Чего вам, молодой человек, надобно от моего сына? – спросила пани Борович, несколько обиженная этими насмешками.

Вместо ответа гимназист сел по-дамски на перила лестницы, в одно мгновение съехал вниз и как сонное видение исчез во мраке подвалов, где помещались дровяные и прочие склады школы.

В этот же миг пан Пазур, дремавший на табурете, чуть приподнял одно из своих огромных век и хриплым голосом рявкнул:

– Воспреща се гадаць по-польски!

Два ученика, которые только что драли друг друга за волосы, услышав воззвание пана Пазура, как по команде дружно запели:

Пазур,МазурГороху обожрался!..

Дядька закрыл приоткрытый было глаз и, небрежно подражая губами свисту розги, сделал рукой несколько движений, в точности напоминающих порку. Пани Борович приблизилась к нему и, коснувшись рукой его плеча, спросила:

– Послушайте, вы не могли бы мне сказать, когда будет экзамен?

Дядька лениво взглянул на нее и не сказал ни слова. Тут она сунула ему в руку серебряный двугривенный и повторила вопрос. Старик тотчас ожил и стал чесать свою блестящую лысину.

– Видите, мне ниц не известно. Но надо бы сделать так, как учители выйдут из канцелярии и пойдут на етаж, то можно пойти к секретарю. Уж если кому знать, так ему…

– А скоро ли они выйдут из канцелярии?

– Хм… этого уж не могу знать.

Эти сведения мать Марцина повторила нескольким лицам из ожидающих в коридоре. Сообщение о возможности получения какого-то указания быстро разнеслось по толпе. И вправду, директор, а вслед за ним учителя поочередно выходили из канцелярии и отправлялись на второй этаж, где помещалось большинство старших классов и куда доступ посторонним был воспрещен. В канцелярии осталось все же несколько учителей. Один из них вошел в класс, который не ремонтировали, ведя за собою учеников, сдающих переэкзаменовки.

Дверь в комнату не прикрыли, и Марцинек с пугливым любопытством присматривался и прислушивался к процедуре экзамена. Старик учитель, в синем фраке, прохаживался от дверей к окну, бормоча что-то себе под нос, а ученик решал на доске алгебраические задачи. Увидев какие-то знаки и цифры, значения которых он не понимал, Марцинек, помертвев от страха, со слезами шепнул матери:

– Мама, ты думаешь, я сдам, а я всего этого вовсе не знаю!

– Да тебя же об этом и спрашивать не будут… Ты же видишь, отвечает ученик старшего класса.

Но Марцинек никак не мог прийти в себя от страха, а зрелище иксов и игреков еще увеличивало тяжесть, давившую мальчугана, словно груда щебня.

Наконец, из канцелярии вышли остальные учителя, и тогда в эту комнату проскользнула группа родителей, к которой присоединилась и пани Борович. Комната была длинная, темная, с одним окном, нижняя рама которого находилась на одном уровне с булыжником, которым был вымощен двор. Там, спиной к двери, сидел секретарь.

Вошедшие довольно долго стояли у дверей, не смея обратиться к углубившемуся в работу секретарю. Наконец, кто-то кашлянул. Чиновник оглянулся и спросил собравшихся, что им угодно. Помещик, привезший сюда своих двух мальчиков с другого конца соседней губернии, ломаным русским языком изложил просьбу дать хоть какие-нибудь указания о дне экзаменов.

– Ничего не могу вам сказать, – ответил секретарь, – так как сам ничего не знаю. Все зависит от господина Маевского, учителя, преподающего в приготовительном классе, если вас интересует приготовительный. Полагаю, что на этой неделе.

– На этой неделе… – пробормотал шляхтич, который уже восемь дней не был в своем фольварке.

– Так я полагаю… – ответил секретарь и тотчас оправленной в дерево резинкой стал стирать какую-то описку в своих бумагах.

Шляхтич обратился к ближайшему соседу, будто разъясняя ему ответ чиновника, но в сущности ожидая, что тот, быть может, скажет еще что-нибудь. Тот, однако, не только ничего не сказал, но еще и глянул на них, явно недовольный помехой.

Родители покинули канцелярию. Еще большая тоска охватила Марцина и его мать, когда они очутились на улице. Тревога ожидания не прекратилась, а утомление усилилось. Мальчик был грустен с момента приезда в город. Его утомлял и душил городской зной, мостовая жгла ему ноги, зрелище городских стен и отсутствие горизонта причиняло нестерпимо неприятное чувство, от которого, несмотря на непрестанные вздохи, не могла освободиться его грудь. Все в этом городе было иным, чем в деревне, все отталкивало, все обращалось с ним не как с ребенком. Деревья, растущие кое-где вдоль тротуаров, – чахлые деревца, заключенные, как кандальники, в железные решетки, наполняли его скорбью, он так тосковал по зеленой мураве, что со слезами взирал на травинки, прозябавшие между камнями мостовой, и единственное утешение находил, глядя на небо, которое одно только было таким же, как в Гавронках, и, как верный друг, шло за ним повсюду, куда бы он ни направлялся.