Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Кто-то слегка постучал в дверь. Преподаватель нетерпеливо шевельнулся, словно в знак того, что вопрос исчерпан.

Это мгновение было подлинной пыткой для пани Борович, ибо теперь надлежало приступить к вопросу об оплате и разрешить его решительно, дипломатично и с утонченной вежливостью.

– Буду бесконечно вам благодарна, господин учитель, – сказала она, – за подлинное благодеяние… Нельзя ли мне сразу расплатиться с вами за уроки? Вероятно, мне придется на днях уехать и потому я решаюсь вас беспокоить…

– Ах, это… Обычно я беру три рубля за час. У меня тут еще десятка полтора мальчуганов, которых я тоже готовлю. С них я беру соответственно…

– Надеюсь, у вас хватит еще времени на какие-нибудь восемь уроков. Власти так оттягивают… – сказала пани Борсвич тоном ласкового и любезного упрека. – Для нас, заплесневевших в своих деревушках, это, собственно говоря, благодеяние, так как мы можем при случае наслаждаться городской жизнью, но зато наши нивы и гумна… Пожалуйста, вот двадцать пять рубликов…

– Ах… так вам рубль сдачи, сударыня… – воскликнул учитель, торопливо бросаясь к изящному столику.

– О… не стоит беспокоиться…

– Ах, нет, нет! – восклицал учитель. – Я придерживаюсь старопольского принципа: любить друг друга как братья, считаться как евреи…

И хотя пани Борович совершенно не годилась и братья «господину учителю», она нисколько не была обижена этим принципом. Взяв рубль, она откланялась, в свою очередь получив тысячу поклонов и комплиментов от учителя, который проводил ее до входных дверей. В сенях Маевский взял мальчугана за плечо и, открыв дверь налево, показал ему большую, почти пустую комнату с огромным сосновым столом посредине.

– Приходи на уроки с сегодняшнего дня, ровно в пять часов… и приходи прямо в эту комнату… – сказал он, гладя мальчика по стриженым волосам.

IV

Лишь три раза пришлось пани Борович провожать своего сына на послеобеденные уроки к учителю, ибо уже через три дня состоялся первый экзамен по русскому языку. В гимназическом коридоре царило в этот день настоящее столпотворение. Публика так самозабвенно толкалась, стремясь подсмотреть и подслушать, что происходит в экзаменационном зале, что власти принуждены были командировать трех классных надзирателей с паном Пазуром в придачу, специально чтобы делать грубые замечания по адресу родителей и даже расталкивать их.

Экзаменационная комиссия состояла из трех человек: инспектора гимназии, господина Маевского и одного из учителей. Последний, впрочем, по-видимому, придавал всему этому делу не слишком большое значение, так как был всецело поглощен ковырянием в ухе при помощи очень тонких березовых прутиков, срезанных с веника. Целый пучок этого рода инструментов торчал из бокового кармана его фрака. Инспектор был мужчина огромного роста, с головой, поросшей целой копной рыжеватых волос. Его большие голубые глаза глядели так мрачно и зловеще, что дрожь ужаса пронизывала не только учеников, но и родителей. Ворох бумаги, лежащей перед инспектором, служил ему чем-то вроде списка экзаменующихся. То были прошения и документы кандидатов. Бумаги эти, по мере того как учитель Маевский экзаменовал мальчугана, инспектор внимательно просматривал и ставил свою заметку. Испытание продолжалось недолго: мальчик прочитывал три фразы, затем пересказывал их, декламировал какой-нибудь русский стишок, если знал что-нибудь наизусть, затем ему задавали вопрос по грамматике и заставляли произвести разбор. Этот разбор и внезапные вопросы, собственно обычные разговорные вопросы, наводили ужас на большинство маленьких полячков.

Каждую минуту кто-нибудь из «срезавшихся» выходил в коридор, где его встречало полное отчаяния, часто залитое слезами лицо матери или отца. Мальчуганы, давшие удовлетворительные ответы, по приказанию инспектора возвращались на свои места. После того как были таким образом перебраны все, число экзаменующихся из сотни с лишним сократилось до пятидесяти с небольшим. Тогда господин Маевский рассадил их подальше друг от друга и велел писать диктант. Когда листки с диктантом были собраны, имел место еще один экзамен, более подробный и касающийся преимущественно правописания. Теперь допрашивал сам инспектор, а господин Маевский старательно повторял каждое движение начальника. Когда инспектор Сельдев морщил свой низкий лоб и щурил глаза, господин Маевский делал строгое выражение лица; когда тот глумился над заблуждениями маленьких «привислинцев»,[8] не искушенных в тайнах этимологии и синтаксиса, господин Маевский хохотал до упаду, когда инспектор злобно косился на дверь и жестами давал понять подслушивающим родителям, чтобы они отошли и вели себя потише, господин Маевский махал руками и судорожно кривил лицо. Его стул стоял тут же за стулом инспектора, что давало возможность учителю приготовительного класса исподтишка следить за выражением лица гимназического владыки. Случилось, однако, что инспектор принялся, по исконной русской привычке, выковыривать ногтем из зуба какую-то упрямую крошку, оскалив при этом левую половину своей мощной челюсти. Маевский, увидев ряд гнилых зубов, тотчас разразился громким смехом, при звуках которого на него с недоумением воззрился не только Сельдев, но даже Илларион Степанович Озерский, прозванный всеми учениками, всеми обывателями города Клерикова, сослуживцами и членами собственной семьи «калмыком». Он вынул из уха прутик, вытаращил свои белесые глаза, ударил кулаком по столу и пробормотал:

– Да-с, это точно!

Марцин Борович попал в число оставленных в классе. Он уцелел даже после второго экзамена и получил благосклонную резолюцию инспектора. Огромное большинство собравшихся в коридоре мальчиков могло уже покинуть гимназию, так как было совершенно ясно, что приняты только те тридцать с небольшим человек, которых оставили в классе. Последние, за исключением нескольких православных и сыновей богатых или высокопоставленных людей, по странной случайности все были учениками господина Маевского. Такой отменной сдачей экзаменов они лучше всего подтвердили его педагогические дарования и доказали, что перед поступлением в гимназию означают хоть несколько уроков правильного выговора.

Трудно описать радость пани Борович. Заглядывая в застекленную дверь, когда Марцинека вызывали на середину класса, она всякий раз выдерживала приступ всевозможных страданий.

Вокруг она видела отчаяние людей, самые сладкие мечты которых развеялись. Их отчаяние заставляло страдать и ее, но, страдая, она попирала ногами чужое несчастие и карабкалась, словно по трупам, подгоняемая своей любовью и своей надеждой.

Когда господин Маевский улыбался ее сыну и когда, выслушав его ответ, указывал ему место на скамье, она боготворила учителя всеми силами материнского сердца. Но вскоре за тем, когда тот же педагог вышел из класса и с кислой усмешкой высокомерно оглядывал толпу родителей и детей отвергнутых по его воле, она почувствовала, что, несмотря на все, и в ней возмущается сердце, что и из него вырывается глухая смертельная ненависть. Господин Маевский шел среди этой толпы, методично кивая направо и налево людям, которые обращались к нему с мольбами, слезами и вопросами.

Вслед за ним вышел из класса инспектор. Этот ни на кого не обращал внимания, а когда какой-то тощий человечек остановил его вопросом, как там сдал его младшенький, он громко ответил по-русски, обращаясь ко всем:

– Хороших результатов не может быть, когда подготовка плоха. Дети не говорят по-русски, как же они могут учиться в школе, где преподавание наук ведется на русском языке? Пора сбросить спесь и приняться за реформу. Только тогда ребенок сможет быть принят…

– За какую же это реформу, господин инспектор, следует приняться? – спросил человечек. – Я хотел бы по крайней мере знать, чего мои мальчики не знают и чему еще им следует научиться, чтобы сдать в приготовительный класс. Я полтора года держал для них учителя…

Глухой одобрительный ропот прокатился по толпе.

– Следует еще, – заорал инспектор, – следует разговаривать с ними дома по-русски. Вот какая реформа должна быть проведена! Вы требуете, чтобы мы принимали ваших сыновей в русскую школу, а сами не умеете или не хотите говорить по-русски и даже ко мне, начальнику этой школы, решаетесь обращаться в стенах этой школы на каком-то иностранном языке! Подумайте сами, разве это не скандал?

– Не вижу ничего скандального в том, что, не владея никаким иностранным языком, я обращаюсь к вам, господин инспектор, на том языке, какой знаю…

– Русский язык здесь, в этой стране, – не иностранный язык, как вам угодно выражаться… Прошу прощения… ваша фамилия?

Худой человечек попятился и скрылся за спинами женщин, которые плотным кольцом окружили инспектора и стали излагать ему свои просьбы, попутно выслушивая его сентенции и угрозы.