Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Случались дни, когда уроки, арифметики были для него непонятны с начала до конца. Тогда его охватывал страх, проистекающий из полуосознанного убеждения, что он лжет, что учится неохотно, что нарочно огорчает родителей, совсем их не любит… И на лбу у мальчика проступал холодный пот, а мозг словно облепляла корка засохшего ила.

Учитель уже уходил далеко вперед, говорил о другом, спрашивал о чем-то новом, а Марцинек, переминаясь с ноги на ногу и сжимая колени, напряженно вспоминал какое-нибудь слово, вдруг каменной глыбой свалившееся на пути его рассуждения. Мозг его был не в состоянии выполнять две работы разом, поэтому арифметическое мышление принуждено было отступать на второй план перед вопросами о значении того или другого слова. Особое искусство представлял русский диктант. Пан Веховский ежедневно повторял Марцинеку, что ученик, который сделает три ошибки на одной странице диктанта, не будет принят в приготовительный класс. Марцинек клялся в душе, что не сделает трех ошибок на странице диктанта. Он старался вовсю – но результат был ничтожен. Голова у него шла кругом от сомнений, следует ли здесь писать «ять», или «е», память работала тяжко и неосмысленно, а так как педагог не мог указать ему основные принципы правописания, не изложив предварительно грамматики, бедный Марцин делал на странице по тридцать, сорок и более чудовищных ошибок. Он учил наизусть русскую грамматику и стихи. Зубрежка стихов всегда происходила перед обедом.

В сущности наибольших успехов Марцинек достиг в катехизисе ксендза Путятыцкого и в каллиграфии. Его можно было разбудить в полночь и спросить: «Чему должно поучать нас то, что бог есть милостивый и справедливый судья?» И он единым духом, не задумываясь и не колеблясь, ответил бы: «Из того, что бог есть милостивый и справедливый судья, мы должны выводить поучение, что…» и т. д. и т. п.

Упражняться в каллиграфии он любил самостоятельно, на собственный страх и риск. Каллиграфия до известной степени заменяла ему физические упражнения, прогулки и беготню. Учитель неоднократно замечал, как он самозабвенно царапает огромные кривые буквы то мелом на школьной доске, то пером на страницах старых тетрадей. Как первый, так и второй способ упражнения в столь благородном и необходимом искусстве побуждал Марцинека высовывать язык и шмыгать носом. Со временем царапанье в тетрадях было ему запрещено ввиду того, что, занимаясь этой деятельностью, он пачкал чернилами руки, манжеты куртки и сорочки, а иной раз и кончик носа, что увеличивало расходование учительского мыла и в договоре с родителями Марцинека предусмотрено не было. Играть с деревенскими мальчиками ему также не разрешали из соображений так называемой благовоспитанности. И он все время сидел в комнате и занимался своим образованием. Сам Веховский преподавал в классе или где-то пропадал, жена его кричала на прислуживающую в кухне девку, а маленькая Юзя обычно упражнялась в искусстве месить галушки, а то и чистить картошку. Марцинек сидел на диванчике под окном и бормотал. А когда грамматика окончательно ему надоедала, он продолжал для вида благонравно бормотать, глазея сквозь стекла на свет божий.

Окна выходили в поля. Там уже кончались холмы и леса, и поля эти были гладкие, как стол; насколько хватало глаз, земля была завалена глубоким снегом. Ни деревушки, ни даже одинокой избы не видно было на этой равнине. На расстоянии приблизительно трех верст чернел ряд обнаженных деревьев и серели какие-то заросли. Там был обширный пруд, поросший тростником, но и он в эту пору слился и сравнялся со снежной равниной. Во время оттепели сквозь снег проступали борозды пашни; только этот пейзаж и разнообразил жизнь Марцинека и был его единственным развлечением. Оттепели случались нечасто, а за ними наступали метели и морозы. Снова застывали и мертвели просторы. Для живого мальчика было что-то безгранично тоскливое в этом чуждом пейзаже. Вид монотонной равнины странно сливался со скукой, притаившейся между страницами русской грамматики. Ни этого пейзажа, ни грамматических мистерий он одинаково не мог постичь. Если бы его спросили, что это такое и как называется это спокойное, скучное пространство, он без колебания ответил бы, что это имя существительное.

Целых два месяца ни отец, ни мать не навещали Марцинека. Его решили закалить, дисциплинировать, не развивать в нем склонности к телячьим нежностям. Один только раз пани Веховская повела Боровича и Юзю на прогулку. По дороге, проложенной в глубоком снегу, они пошли за деревню, поднялись на гору, поросшую старым лесом. На опушке леса особняком высились огромные пихты, бросавшиеся в глаза даже с большого расстояния. Был чудесный морозный день; в чистом воздухе видны были далекие-далекие окрестности. Остановившись возле этих одиноких пихт, Марцинек бросил взгляд на юг и увидел гору, у подножия которой были расположены Гавронки, где он родился и вырос. На фоне однообразной снежной пелены выделялись темно-голубым цветом сплошные заросли можжевельника. Горб вершины четко рисовался на розовеющем с запада небе. Мальчик вдруг громко и от всего сердца заплакал.

Длинная, ворчливая, полная непонятных выражений нотация учительницы увенчала эту единственную прогулку Марцина.

В первых днях марта пан Веховский, вернувшись из соседнего местечка, привез известие, от которого, можно сказать, содрогнулись стены школьного здания. С обмерзшими усами вошел он в комнату и, не стряхнув даже снег с сапог, сказал:

– На этой неделе приедет инспектор!

В его голосе было нечто до такой степени странное и ужасающее, что затрепетали все присутствующие, не исключая Марцинека, Юзи и Малгоси, хотя они не могли понять, что, собственно, эта фраза может означать.

Пани Веховская побледнела и качнулась на стуле. Ее большие жирные губы вздрогнули, а руки беспомощно упали на стол.

– Кто тебе сказал? – спросила она сдавленным голосом.

– Да Палышевский, кто же еще? – ответил учитель, разматывая шарф.

С этого мгновения во всем доме воцарились тревога и молчание.

Малгося, неведомо почему, ходила на цыпочках. Юзя целыми часами горько плакала по углам, а Марцинек с ужасом и не без некоторого любопытства ждал каких-то сверхъестественных явлений.

Учитель почти целыми днями держал деревенских ребятишек в школе и наскоро учил их отвечать на приветствие «здорово, ребята!» и хоровому пению «Коль славен». Михцика же и Пентека обучал искусству перечисления всех" членов царствующего дома. Внедрению этих знаний сопутствовала удвоенная порка.

Марцинек, съежившийся у своего окна, ежеминутно слышал крикливый плач, тщетные мольбы и тотчас вслед за этим стереотипное и неизменное:

– Ух, не буду, не буду! Никогда в жизни не буду! Ух, господин учитель, не буду!..

По вечерам пан Веховский иной раз до поздней ночи приводил в порядок школьные журналы, ставил ученикам отметки и невообразимо каллиграфическим почерком писал так называемые «ведомости». Глаза его покраснели, усы еще больше обвисли, щеки впали, а кадык от непрестанного проглатывания слюны был все время в движении. По деревне поползли глухие слухи: приедет начальник! На основе этого слуха возникали странные догадки, почти легенды.

Все эти россказни собирала и приносила в школьное здание Малгося и нашептывала их на ухо Боровичу и Юзе, внушая им все больший ужас.

В школьном помещении произвели генеральную уборку: с пола скребком соскребли засохшую грязь и хорошенько вымыли его, смахнули повсюду пыль, протерли засиженные мухами изображения жираф и слонов, а также карту России и маленький глобус на шкафу, символизирующий отдаленные, высокие и недоступные знания.

Из сеней выставили в хлевушек бочку с капустой, а также и закут с помещавшимся в нем теленком. Кучу навоза прикрыли еловыми ветками.

Педагог самолично принес из местечка десять бутылок лучшего варшавского пива и одну – отечественного портера, коробку сардин и целую груду булок.

Пани Веховская испекла на вертеле зайца и необычайно нежное говяжье филе; эти лакомства должны были быть поданы инспектору холодными, разумеется с брусничным вареньем, маринованными рыжиками, корнишонами и т. д. Все эти угощения жена учителя готовила не менее тщательно, чем сам он готовил школу. Могло показаться, что таинственный инспектор приезжает не столько ради проверки успехов деревенских мальчиков в чтении по складам, сколько ради того, чтобы подвергнуть тщательному исследованию вкус заячьего мяса.

Накануне рокового дня учительская квартира, кухня и классная комната представляли собой картину полного переполоха. Все бегали с вытаращенными глазами и самые обыкновенные дела выполняли в невыразимом напряжении нервов. Ночью почти никто не спал, а с рассвета во всем доме снова поднялась судорожная беготня, все шептались, у всех были выпученные глаза и пересохшее горло. Ждали нарочного от Палышевского, школьного учителя в Дембицах (деревни, расположенной на расстоянии трех миль), где инспектору предстояло побывать раньше, чем в Овчарах. Рассчитывали, что, пока инспектор будет ехать по тракту, скороход, перерезав поля прямиком, поспеет в школу Веховского на какой-нибудь час раньше. Учитель уже с самого рассвета ежеминутно посматривал в окно, у которого обычно учился Марцинек. Жилая горница была приведена в порядок, кровати застланы белыми покрывалами. В уголке за одной из них стояли бутылки с пивом, в шкафу – готовое жаркое и все необходимое для приема. Когда в школу стали собираться дети и учитель принужден был покинуть свой наблюдательный пункт, он усадил на свое место Марцинека и велел не спускать глаз с равнины. Маленький Борович добросовестно выполнял эту обязанность. Он прильнул лицом к самому стеклу, ежеминутно протирал его, когда на нем оседал пар от дыхания, и так таращил глаза, что они наполнялись слезами. Около девяти часов на горизонте показалась движущаяся точка. Наблюдатель долгое время с бьющимся сердцем следил за ней. Наконец, когда он уже мог рассмотреть крестьянина в желтом нагольном полушубке, широко шагающего по бороздам полос, он встал со стула. Это был его час.