«Какая легкость в этом крике…»
Какая легкость в этом крике!Туманный кашель, мелкий скрип —и все, что кажется великим —улыбка на устах у рыб.
Пяток участий торопливых —я улыбаюсь, руку жму —и просыпаешься счастливым,не понимая почему.
В оркестре мертвенные звоны,троллейбусы и тишина,а на опушке отдаленнойупругая растет жена.
О, лес крутой, о, лес начальный!Полуопавшая листване притомит, не опечалит,а только золотит слова.
Прощай. Я тут по уговору,а вы: мой брат, моя сестрас утра на огненную горусвалили тихо со двора.
«Когда пьешь в одиночку…»
Когда пьешь в одиночкусбегаются все мертвецы,когда пьешь в одиночку,будто двигаешь тачку,ветер поверху низом проходят отцыкогда пьешь в одиночкусбегаются в точку.
«Рано светлая любовь…»
Рано светлая любовьспелым облаком предстала,рано хлынула сначала,рано и потом насквозь
обувь промочила, шиломпо подошвам щекотала,рано насморком сначалахлынула, глаза слезила,
мыкалась, звала скотом.И зачем соединиланепричемное потомс тем, что было, с тем, что сплыло?
«Страшно жить отцеубийце…»
Страшно жить отцеубийценепослушны руки брюкимир как праздник вороватдобр, но как-то очень хитртороват, но как-то вбокстрашно жить отцеубийцевсе кругом играют в лицахвесь души его клубок.
Ах, кому по полной мере,а кому ее по пол,ну, а кто до отчей дверисам по воле не пошел.
Обернись душа нагаябесноватая душавот такая же шагаетзагибается крошась.
«Перед Богом все равны…»
Перед Богом все равныпочему я восхищаюсь этой песнейперед Богом все равнымальчик строит города из-под волнымы глядим, поскольку это интересно.
Свете тихий, свет твой тихий разметалшаровой, упругий, теплый, строгийтот, что призрак, и свистит в ушах металли стрекочет мастурбатор у дорогив голубой дали вселенной ноют ноги —это свет твой мое тело разметал.
Показавшему нам свет поем и рукивоздымаем, опускаем, воздымаемв шаровом упругом теплом строгом,где полно богов, – одни лишь стукишорохи и мороки, и бокоммы проходим, ничего не различаемпоказавшему нам свет поем и лаемсытым лаем говорим друг с другом.
«Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся…»
Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся.Ты запел. У нас опустились руки.Свете тихий, как мы поймем друг другаи – ну, как мы споемся?
А тем более жить без надежды с надеждойбез Тебя утверждать, что Тыздесь до скончания пустотытот же там, ныне и прежде.
Изменяется млея и маетсяраспадается на кускидаже самая малая малостьрастекается из-под пальцев.Сунул нам пустоту в кулаки
вынул чувств золотой отпечатокшарового упругого строгогов одиночество на дорогахразбросал в тоске и печали
мы повесили арфы на вербымы подняли звезды на елкиположили зубы на полкинежелезные наши нервы.
Ты пришел. Мы подняли руки – да.Ты запел и мы опустили.Свете тихий, где мы очутилиськровь вечернего света видна.
«Скажи мне кошечка…»
Скажи мне кошечка каким концом тебя задеть
Скажи мне лисанька зачем хвостом ты заметаешь след
Скажи мне ласточка я обратился в слух исчезли нос и рот и волосы исчезло тело нету ног и рук
Скажи мне ласточка своим трухлявым голосом куда куда куда куда вы все нетронутые линяете смываетесь удар не нанести и пар костей не ломит в конце концов ушли но не взорвали дом и в угол не нагадили
Скажи мне кошечка тебе ль на край земли мы продаем руду и покупаем склады мы продаем ежеминутное тепло и покупаем память мы лисаньку сквозь тусклое стекло глазами провожаем и значит
Скажи мне лисанька мы виноваты мы багровые бессильные нагие и надобно решать самим покинет нас любовь или чего подкинет
Скажи мне ласточка я слух я только слух прошел и им живет на час твой тесный и сварливый круг кружась в котором жизнь зажглась улетела села рядом на скале тело мое тело стало платой я верну его земле в срок
Скажи мне ласточкаСкажи мне лисанькаСкажи мне кошечка что я сам сказать не смог
«Ожидается смех, страсть и холод…»
Ожидаются смех, страсть и холод,ожидаются лица неизвестные и известные,ожидается некий как бы сколокс того, что уже наносили вёсны.
Так в разговорах о близком будущеммы остаемся беспомощны и одеты,подозревая друг в друге чудищеи даже уповая на это,
потому что всё вокругтак скулит и сердце гложет,потому что самый другвесь насквозь проелся ложью
так, что не может быть благоготеплого жилья-былья.На оболганное словосветы тихие лия,
огонек напольной лампыне взыграет за щелчком —будут только ели лапыщедро пудрить за окном,
и богатая причинностьубежденно засвербит,заскрежещет под овчинойтой, в которую закрыт
нос и торс, и форс твой зимнийв нежности не упасетсмех и страсть и холод. Синий —синий под овчиной лед.
«Человек – какой-то дьявол, слово чести…»
Человек – какой-то дьявол, слово чести:вывел кур без петухов, диетические яйца ест.Сердце морем пучится и вестиветер запахом несет окрест,между губ моих произрастают розына грудь тем, кто в девках засиделся.
Человек – какой-то дьявол: сделал,вытерся и вниз бумажку бросил.
Вот увидишь как из глаз полезут ветки,и давай свисать плодами, накреняться —это мощный запах носит ветерэто кошки продолжают красться,а кошачий добрый доктор их
тот, который по десятке с носа на потокевыскребал их жалкие протоки —человек какой-то дьявол! – сник.
Мир вприпрыжку и припляскукинет кости отлюбитьвашу душу под завязку
когда Бог даст телу быть.
«За баней девочка быстра…»
За баней девочка быстрамошонку гладит вверх,а мою руку запустила в нерву основания бедра.
А воздух густ,а осень бессмертна как жизнь,а ветки хлыст на ветру свистит. Устее лепестки внизу сошлись.
И душа ее на телечавкала, звала, журчалана огромном теле двух,будто бы на самом делемиром правит величавовольный и свободный дух.
«Язык новизны и содома…»
(на смерть Ю. Дунаева)
Язык новизны и содома.Юру Дунаева убило машиной. Пьяный шофер.А хороший был человек, хоть не все дома.А Марина – позор. Позор.
Столько лет уже не живут вместе —такая стерва! – сразу объявила, что она вдова.Пока с переломанными костями Галя, его невеста,в больнице, эта врезала замок и давай все продавать,
то есть всё, говорят, вплоть до ее босоножек,а та с ним уже четыре года жила.Ну, конечно не невеста, Господи Боже,ну, конечно, жена.
И вот представляете, ляете, колебаете:скульптор, Галя – скульптор, скульпторкости переломаны, склеены, скляпаныи вот ни работы, прописки, культи, культи.
У него только что вышла такая книжка о Боттичелли,он в суриковском преподавал, она там студентка, потому и не расписывались,чтоб не было того-сего. Ясно. А эта прикатила взяла его тело,пока та лежала, из Ялты и все документы свистнула.
Господи, какая мука!Господи, какая боль!Наши цепкие подруги —нет – и сразу входят в роль.
Это ж надо, Юра, Юраденег в 3АГС не заплатилштамп на паспорт не поставил.Гале не ваять скульптуру,пенсии ей не дадут,Ялта, улица, минут —а – А! – и лети себе, лети
ясным солнышком в чертоги,а вокруг сады леса.Люди, люди будьте богии чурайтесь колеса,
колеса судьбы и кармывы не бойтесь – благодатьвсе смывает даром, даромдаром же, ебена мать.
Как под этим страшным небомвеселится наш оркестр!Мы живем отнюдь не хлебом,с умилением на крест
глядя, прославляя, лаяот избытка сладких чувств.Мы живем надеждой рая,целованьем Божьих уст.
Широка и неприступнаправославная страна,Иоанн-пресвитер мудроскажет кто кому жена,
на гобое, на фаготезабезумствуют хлысты,мы построенные в ротыодесную на излетепонесем свои кресты.
А на всякое на лихо,на недуги, на болезнь– Свете тихий, Свете тихий,—хоровая наша песнь.
«Как сатир, подверженный опале…»