Читать интересную книгу Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы - Евгений Сабуров

Между 1976 и 1977

Ожидается смех, страсть и холод

Стихи 1973–1984 годов

«Полузащитник Бабингтон…»

Полузащитник Бабингтонвозникший средь славянских штудийи та, в кого я был влюблени та, в кого еще я буду

К отлету страдная пораи так не хочется прощатьсяхоть не секрет, что со вчераготова смена декораций.

И так не совладать с собойза что, твержу, за что мурыжат,за что усталость, как любовькошачьим воплем рвется с крыши.

И так весталка хорошажеманница, лиса, Елена,что я зажмурясь, не дышастреляю в яблочко с колена.

Но не забыть, что и понынепод Изабеллою Перон,живет в далекой Аргентинеполузащитник Бабингтон.

«Но не настолько умер я…»

Но не настолько умер я,чтоб как щенок кудрявыйот своего житья-бытьябежать за легкой славой.

И не настолько здрав и бодртолкаю двери в старость,чтобы себе наперекорпрожить то, что осталось.

Я ленту нежную люблю,забытую на ставнях,и я скорее перепью,чем что-нибудь оставлю.

Не зря мы свиделись, не зряпустынною любовьюи ты забудь, что умер я,я проживу тобою.

«Когда-нибудь приходит смерть…»

Когда-нибудь приходит смертьи в нашу комнату и в нашузаправленную салом кашуи сердцу тукнуть – не посметь.

Тай, тай душа, гнилой весноювалясь в блестящие глаза,я только и хотел сказать,что сердце все еще со мною.

И ты, мой ангел голубой,пришедши губ моих отведайи смертоносною победойпосмейся над самой собой.

«И кинула: Звони! – Зачем?..»

И кинула: Звони! – Зачем?мне только бы успеть на пересадку,я призрачен и без остаткувесь умещусь на собственном плече.

Напевный холод одиночестваопять к себе меня влечет.Монахов вечное отрочествокак незаслуженный почет.

Густея болью и тревогой,дорога зыбкою рекойпротянута от нас до Богаи кинула – Звони! – На кой?

Я так спешил на пересадку,прыжком срезая переход,роняя драгоценный лед,голубоватую оглядку.

«Твои горящие глаза…»

Твои горящие глаза,моя бесцветная усталостьвдвоем уходят в небеса.Что с нами сталось? Нам осталось

через плечо прокинуть взгляди врозь, пока жиреет сумрак,податься неспеша назади доживать, ополоумев,

и доходягой в высоту,не глядя прыснуть с разворота,хотя еще горчит во ртуневычищенная забота,

и дух мой слабый и немойзаклинило в плечах усталых,и повторяю: Боже мой,что с нами сталось, нам осталось?

«Любовник должен быть смешон…»

Любовник должен быть смешон,смешон и не настойчив,затем, чтоб оглянулся он,не доходя до точки.

Не доходя, душой в кусты,а головою в плечи,он две минуты суеты,слиняв, сменял на вечность.

Любовник должен быть смешными в общем равнодушнымк тому, что женщине с другимдостойнее и лучше.

И рук, и губ посторонясьс холодною опаской,и так он полон про запасодной скользящей лаской.

Но поутру, взлетевши вверх,уже в небесной смутеон дал бы жизнь и дал бы смертьза эти две минуты.

«Тот хрусталь, который ты дала…»

Тот хрусталь, который ты дала,понадеявшись и глянув со значеньемза спину мою, где два крылана асфальт отбрасывали тени,

я потом с одежды собирал,тряс в ладони и ловил по звуку,будто бы играя жал и жалтонкую натасканную руку.

И ничем не выдам то, что мнесъобезъянничав пошла навстречуженщина, которой нет дурнейс тонкою натасканною речью.

Нет дурней ее и нет сильнейи печальней нашего союза.Женщина на облачной волне —легкая моя, благая Муза.

Потому-то ворох за спинойне прими за ангельские крылья —я оброс той облачной волной,в милый час она меня прикрыла.

И меня ограбить и продатьни одна моя любовь не сможет —то, что было, я уже отдал,то, что будет, я вперед ей должен.

«Поэт не может поумнеть…»

Поэт не может поумнеть,поэт способен тольковымаливать учуяв смертьодежду и застолье

у Бога или у властей,у предков, у потомков,у собственных своих страстейвымаливать – и только.

Равно у тех, кто навзничь лег,у тех, кто стал за правду,нежирный попросить кусок,в душе боясь: отравят.

Так сунь поэту на обеди что-нибудь из платья,а то что жил он как поэт,так он за все заплатит.

«Стихи – предлог для танцев…»

Стихи – предлог для танцев,и горечь и любовьодин зевок пространствадля легких каблуков.

Легчайшее насилье —над розоватой мглойстекают шапкой крыльярасправленные мной.

Туманы околесицна городской черте —пролеты легких лестницозначенных вчерне.

На самый легкий воздухдуша моя взбежит,и рано или поздноя слягу без души,

возьму в свои разлукиодну навек одну,и протяну я руки,а ног не протяну.

«А ведь и вправду мы умрем…»

А ведь и вправду мы умрем,тогда… тогда что будет с нами?По одному, вдвоем, втроеммы пролетим под облаками.

Ты – каждая, а я – никто.И что все это означает?И поддувает полотно,захлопавшее над плечами.

Сжимает кратко и легкои в пальцах скручивает туго,и мы летим одним комком,щелчком направленные в угол.

«Все проходит. Постепенно…»

Все проходит. Постепеннодаже воля и судьбачествуют согласным пеньембелопенную тебя.

Что настанет, что устанети совсем сойдет на нет,что, перелистнув, оставитв розовом шкафу студент.

На зеленые поляныкучки снега побросав,осень вдруг ушла туманомс головою в небеса.

Но на протяженьи взглядатри-четыре в пустотедерева почти что рядом.Ты нигде. И я нигде.

«Стареющее – слов придаток…»

Стареющее – слов придаток —пустое чувство бытия,подверженное звездным датам,крестам надзвездного литья,

прочерченное и размытоедва заметное вдали,к какому новому открытьюмы в зябкой немоте пришли?

Вне тайного немого глаза,помимо клятого трудаупущенное и несказанноенепрожитое навсегда.

«Утрата ветки и утрата…»

Утрата ветки и утратавозможности иного мирасоизмеримы неразъято,нерасчленимо обозримы.

Душа, подвластная любомуи слову, и сто раз на днюобменом нажитому дому,и дом подъевшему огню,

не может из своей неволисмолчать от скорби и от смысла —ей лишь бы боли и любовинабрать на плечи коромысла.

«Мужчина, легендарный, как истерика…»

Мужчина, легендарный, как истерика,вдруг не в свою квартиру погружен.Он одинокой женщиной рождени на нее надет как бижутерия.

Она его вздымает над столоми кормит грудью и ласкает ягодицами,натасканными пальцами кичитсяи на живот сочится языком,

а он сучит ладонями лицо,опустошенный, опушенный пеплом,он жадно ест, чтобы душа ослепла,грудь замерла и сердце растеклось.

Ему являются в прекрасной тишинелюбовь к нелюбящим и нежность к одиноким,законы с Запада и свет с Востока,возможность жить и лампа на окне.

«Клекот, пепел, лай ворон…»

Клекот, пепел, лай ворон,– как отрывиста земля! —из веселых похоронвозвращался пьяный я.

И, психованно мутясь,выбегал из разных комнатжалкий князь, но все же князь,о котором мы не помним.

Он когда-то вел полкии на самой верхней полкеполон самой злой тоски,самой черной скуки полон.

Шел я недоумевал,шел и кашлял, шел – качался,кругом шла и головабез конца и без начала.

Полон немощи сухойрядом прыгал князь-воитель.Беззаботно и легкоя в гробу все это видел.

Две пол-литры, разговор,вечный памяти объездчикрасчихвостил на проборзачехленные объедки

и живу не гоношась,вспоминаю да тасую,так что прыснул сбоку князьв мою голову косую.

«Бесконечна, безначальна…»

Бесконечна, безначальнаты живешь одна в печали,мир прошедший пьешь из чашкипотихоньку, понаслышкеи листаешь злые книжкии заветные бумажки.

Ты пророчишь и хохочешь,ты хихикаешь и прячешьстоль прославленную пряжустоль прославленною ночью,безначальна, бесконечна,мной прохожим покалечена.

Ведьма, ты скажи, что ведаешь,злыдня, ты скажи, зачемжелтой постаревшей Ледоюты, пока я тут обедаю,виснешь на моем плечеи вообще..?

«Усталость говорит мне о любви…»