Читать интересную книгу Голая правда - Светлана Успенская

«Да, пока не вяжутся концы с концами. — Костырев откинулся в кресле. — Пока не вяжутся… Но мы свяжем. С течением времени…»

Он отчеркнул на листе новый, третий пункт: графологическая экспертиза письма Шиловской. Главный вопрос — действительно ли оно написано убитой или кем-то другим.

Впрочем, свои первые, приблизительные выводы Костырев уже сделал и без экспертизы. Вывод относительно связи письма и факта самоубийства — этой связи нет. То есть побуждением к написанию письма послужило не желание уйти из жизни. А что? Судя по тону письма, в котором она обращается к неизвестному человеку (кстати, кто он, надо над этим подумать), побудительным мотивом могло служить желание обвинить этого человека в своей гибели… Так часто бывает, Костырев наблюдал подобные случаи…

Жалко, что сейчас у него в подчинении очень мало толковых оперативников — ребята работают над более важными делами. Одно покушение на банкира, выявившее целую цепочку финансовых нарушений, чего стоит! Благодаря этому покушению люди Костырева нашли целый склад оружия, поймали несколько киллеров и вот-вот выйдут на заказчика преступления. Да еще и всякой мелочевки полно… А тут убийство этой актрисы…

Что ж, самое время задействовать желторотых новичков, Ильяшина и Анцупову. Хватит им быть на подхвате. В этом деле у них будет возможность проявить инициативу. А более опытные ребята пусть занимаются делами поважнее…

Костырев закрыл папку — тонкую картонку с первыми материалами дела. Он любил, когда папка еще совсем тонкая, почти пустая. Как будто перед ним и на столе, и в сознании — чистый лист мелованной бумаги, красивый настолько, что тянет взять в руки тонкое перо и медленно выводить на гладкой поверхности причудливые черные узоры. Он любил чувство старта, когда никаких зацепок еще нет, но пройдет совсем немного времени, и по его воле, стараниями всей оперативной группы папка станет пухнуть на глазах, разрастаться, как дрожжевое тесто, разлохматится листками бумаги, не вмещающейся в ее нутре, разжиреет справочками, фотографиями, документами, каждый из которых — ступенька к логическому завершению дела, поимке преступника.

Сейчас, в самом начале расследования, Костырев чувствовал себя как композитор, в душе которого уже звучит смутная мелодия, готовая вот-вот пролиться на бумагу черными зернышками нот. В это время в его мозгу зрел четкий план действий всей бригады, всех подчиненных ему людей. На листке бумаги появился четвертый пункт, заканчивающийся красиво изогнутым вопросом: опрос близких.

Костырев не знал, кто у Шиловской близкие. Судя по письму, они есть непременно. Но кто это? Может быть, муж? Ну что ж, надо найти человека, к которому она обращалась в письме. Возможно, беседа с ним прольет свет на причину смерти…

Глава 5

ОЛЕГ АЛТУХОВ

Он бесконечно долго летал в сладостных необыкновенных снах. Тело его как будто покачивалось на волнах, вздымаясь до потолка, а потом стремительно падало вниз, так что захватывало дух, и казалось, что душа отделяется от своей земной неповоротливой оболочки и рвется в заоблачные высоты.

Потом ему почудилось, что тело, уже привыкшее к благодатной невесомости, внезапно обрело вес и стало мучительно тяжелым, неповоротливым, больным. Руки, ноги, голова налились свинцовой тяжестью, живот заныл так, что захотелось заплакать, — к нему медленно, нехотя возвращалось сознание, пока не вернулось окончательно, оставляя странное наркотическое сожаление о ласковом забытье.

Глаза, выглянув в щелочки набрякших свинцовой тяжестью век, различали в сумерках железные койки, стоящие правильными рядами, гладкие темные стены с красными кнопками около каждой кровати, спящих людей.

«Где я?» — сонно изумился Алтухов и почувствовал боль, крутящую его тело, как хозяйка выкручивает мокрое белье. Соседи по палате равномерно сопели, из угла раздавался рокочущий храп.

«Что со мной?» — стал вспоминать он, но вспомнить не смог и только бессильно откинулся на подушку. Для него началась томительная ночь, полная неожиданных переходов от дремоты к бодрствованию, провалов между сном и явью, между забытьем и болью…

Что с ним произошло, почему он валяется беспомощный и истерзанный в больнице, почему у него болит рука, почему нет рядом ни отца, ни сестры, он не знал да и не хотел знать, занятый только своей болью. Заметив на тумбочке около своей кровати кусочек тетрадной бумаги, исписанный ясными четкими буквами с острыми хвостиками, он прочитал: «Алтухов Олег Владимирович, 1965 г.р. …» — далее стояли латинские буквы, которые складывались в красивые звуки, напоминающие названия далеких городов. За ними следовали цифры.

«Лекарства и дозировка», — разочарованно понял он. Ни причины, по которой он здесь находится, ничего наводящего на воспоминания не было. Впрочем, причина его пребывания была прозрачно ясна — сложности со здоровьем. Но что привело его сюда, он решительно не помнил.

«Отчего я здесь оказался? — размышлял Алтухов. — Может, подрался?»

Он недоуменно пожал плечами — в голове сплошной туман. Интересно, сообщили ли отцу. Наверное, нет, иначе отец сразу бы примчался сюда. Надо попросить медсестричку, чтобы позвонила…

— Пожалуйста, позвоните моему отцу, — попросил он, когда после обхода стали разносить лекарства.

— Хорошо, — равнодушно согласилась медсестра. — Номер?

— 36-17-22.

Девушка отложила в сторону ручку и удивленно подняла на него ясные, горчичного цвета глаза.

— А седьмая цифра какая?

— …

— Телефоны в Москве из семи цифр. Седьмая какая? — теряя терпение, спросила медсестра.

— Я что, в Москве? — растерялся Олег.

— Ну не в Париже же, — улыбнулась девушка. — Так звонить?

— Не надо, — ошеломленно отказался он и затих, мучительно переваривая в уме сказанное.

Он в Москве. Но как он очутился здесь? Что он здесь делает? Почему он оказался в больнице? Где его вещи, документы? Эти вопросы бродили в его голове, оставаясь без ответа.

Последний отрезок времени, сохранившийся в его памяти, ставшей дырявой, как швейцарский сыр, относился к весне. В Свердловске стоял май, необыкновенно жаркий для сурового климата, душистый, тихий. После жаркого дня, освежаемого прохладным ветерком, город обнимал теплый вечер. По улицам бродили девушки в цветастых платьях, о чём-то шептались; их резкий смех, далеко разносившийся по тихим улицам, отчего-то сильно будоражил Алтухова, будил неясные сильные желания. Ветер срывал с цветущих яблонь розовые лепестки, вишни уже отцвели, и нежные лепестки устилали черную влажную землю со стрелками ярко-зеленой молодой травы.

Последнее, что он помнил, — он сидит на кухне, листая свежие газеты. В окна вливается ночная прохлада, дома зажигают свои огни, впереди — воскресный день, полный расслабленности и лени. К нему подходит сестра, трогательно глупая и нежная Наташа, кладет на плечо руку с вздувшимися синими венами и, тихо щекоча его щеку своими волосами, затихает, склонив голову на плечо. Ему хочется побыть одному, но прогонять ее жалко — все, кто близко знал сорокалетнюю Наташу, ее любили и жалели, а те, кто встречал ее впервые, заметив ее простоту, которая объяснялась психической болезнью, безжалостно издевались над ней, пользуясь тем, что она не умела отвечать на подлость.

Что же такое он прочитал в газете?.. Что-то очень важное?.. Какое число это было? Он не мог вспомнить точно, кажется, конец мая… Приподнявшись на локте здоровой руки, Алтухов окликнул лысого соседа:

— Эй, не подскажешь, какое сегодня число?

— Двадцать седьмое, — важно ответил тот, выглядывая из-за очков.

— А месяц?

— Июнь, молодой человек, уже двадцать семь дней июнь, — с подозрительностью во взоре уставился на него лысый. — Ты что, так головой стукнулся, что не помнишь, какой месяц сейчас?

Он действительно не помнил. Он не помнил даже, каким образом очутился в чужом городе, где у него нет ни знакомых, ни родственников, кроме одного человека, который, по-видимому, забыл о нем, как только его угораздило попасть на больничную койку.

Но это не беда. Главное, что он жив. Алтухов слегка даже развеселился. Наверное, он поехал в столицу, чтобы разыскать одного человека, и во что-нибудь, как всегда, вляпался. Он имеет такое удивительное свойство, не раз вызывавшее изумление близких, — попадать в разные истории. Он даже гордился своей уникальной способностью попадать в неприятности и чудом выходить из них — она свидетельствовала о чем-то таком, что казалось ему печатью провидения, выделяющей его из общего ряда.

— Я неудачник, — часто говорил он, и со стороны казалось, что это составляет предмет его гордости.

Что ж, когда он вернется, будет о чем рассказать на работе в курилке! Если, конечно, он узнает, что же все-таки произошло.