справила?
Тут ей пришло в голову, что и Добряк, муженёк её беспутный, небось пялил на этих девок зенки свои бесстыжие, и она, бросив корзинку, пошла это выяснять. Василий проводил взглядом её высокую, крепко сбитую фигуру и решил, что не завидует Добряку. Если у него ещё и дочь такая же...
Но дочь его оказалась совсем другой. Василий сразу понял, что это она, поскольку других незнакомок тут быть не могло.
Он встретил её у покосившегося сарая за гостиным домом, ничейного, без двери. Обычно там ночевали шешки, крутились они здесь и сейчас. К низкой ветке старой вишни кто-то подвесил качели из старого пояса — подвесил недавно, раньше их не было, — и девушка с тёмной косой сидела рядом и шила, с тихой улыбкой поглядывая на шешков. Те цеплялись хвостами и лапами, толкали друг друга боками и копытцами, верещали, падали и опять карабкались на ветку.
Была Умила тоже крепкой, как мать и отец, темноволосой и темноглазой, а больше от родителей ничего не взяла. Может, если бы они хоть когда улыбались...
У ног её, как пёс, на траве качался Хохлик и теперь подскочил, радостно вереща:
— Вася! Вася! А мне рубаху-то шьют и порты, а то я срамота!
Василий сказал, что это ему не поможет, Умила рассмеялась, Хохлик обиделся. Это, сказал, от зависти всё, и тут же взялся расспрашивать, будет ли рубаха расшита золотом. Золотых нитей у Умилы не нашлось, она пообещала красные, а там, если с заповедником дела пойдут на лад, может, однажды добудет и золотые. Хохлик остался доволен и тем, бросил на Василия торжествующий взгляд и так раздулся от гордости, что неясно, как рассчитывал поместиться в новую рубаху.
Умила была ничего, приветливой. Василий даже осмелился её спросить, вся ли их семья превращается в медведей.
— Один батюшка, — ответила она. — Да и то, правду сказать, не ведаю, обращается али нет. Говорить он о том не любит, сама я того не видывала...
Они ещё немного поговорили, Василий рассказал о своей жизни, и тут за Умилой явилась мать. Нет бы, сказала, добра молодца накормить, сидит с какими-то голодранцами!
Бросив извиняющийся взгляд, Умила позволила себя увести. Хохлик, показав на удивление длинный язык, тоже ускакал.
— А мне рубаху-то шьют, шьют, а тебе-то нет! — крикнул он напоследок.
Василий пошёл домой и до конца дня думал над рекламой.
В то время, когда дневного света уже не хватало и он собирался притворить дверь и разжечь лучину, в дом вбежал Волк. Василий, опустившись на колени, погладил его, потрепал за ушами, сказал пару глупостей вроде тех, которые люди порой говорят собакам, а потом почувствовал, что Волк пришёл не один.
С ним явился Тихомир и теперь мялся на пороге, не решаясь войти. Вчера был смелее. Василий его пригласил, куда деваться.
— Выходит, что не с кем потолковать, — сказал Тихомир. — Нечисть-то человека не уразумеет, а из людей токмо Добряк, да мы и допрежь не ладили, а ныне жёнка его заедает, продыху не даёт, к нему и не подойти... Бабка Ярогнева ещё, ток она как зыркнет, все слова позабудешь.
Выставив на стол горшок, от которого несло медовухой, староста присел на лавку и, облокотясь на стол, продолжил:
— Ты вот чего, пей да слушай, а отвечать мне и вовсе не надобно. Я так, сам с собой потолкую, вроде как и не с пустым местом...
И поскрёб в затылке. Было видно, ему неловко.
Василий оставил работу — какая уж тут работа? — нашёл кружки и принял внимательный вид.
— Вишь ты, — сказал Тихомир, не поднимая глаз от столешницы, — как оно так-то, да... Вот.
Василий согласился.
— Я с Борисом дружбу водил, а Рада с жёнкой его, — продолжил староста. — Мы будто братья, они будто сёстры. Детишек, думали, обженим, ежели народятся сын да дочь... Счастливое было времечко, да недолгое.
Он разлил медовуху по кружкам, сделал глоток и сказал:
— Я-то, как Борисова сына подменили, тож делал что мог. Людей разных искал, про кого говорили, что способны они помочь. Да Борис уж решил, что всё зря, запер подменыша и толковать о том боле не желал, а я ж чего? Я и не лез. И Раде запретил. Ещё и Всеслава будто разумом повредилась — ну, ясно, хотелося мне жену от того держать подале.
Тихомир допил и стукнул кружкой о стол, глядя перед собой.
— А выходит, Радушка-то моя права была, — сказал он негромко. — И до последнего дружбы не предала, хотя Всеслава так-то с нею себя повела, что иная бы и не простила. А я-то хорош друг, а? Сказали отступиться, я и отступился. Верно Борис меня погнал...
Развернувшись к Василию, староста поглядел прямо в душу и спросил:
— А ведь Ярогнева не сама пришла в няньки наниматься, как думаешь? Такие-то, как она, без просьбы в чужие дела не лезут. И Рада всё заговаривала со мною о подменыше, всё заговаривала, аж до крика у нас доходило. Она ведь, выходит, помощи моей искала, а, Вася? С бабкою они заодно действовали?
Василий пожал плечами.
— Ты бы у Ярогневы и спросил, — осторожно ответил он.
— Да нешто она сознается, ведьма старая!
— Ну а вот, допустим, ты бы узнал, что они заодно, — продолжил пытать Василий. — И