И наконец, наметились определенные подвижки в решении той особой задачи, которую глава тайной службы не мог передоверить более никому и ради которой лично выехал в Рабиры: что же все-таки за тайна связала воедино аквилонского короля и его наследника, могучего мага, пуантенского герцога и князя Забытых Лесов?..
…У входа в шатер послышалась какая-то возня и протестующий возглас. Затем начальственный бас, явно исходящий из чрева обширного, привыкшего к жирной пище и хорошим винам, возмущенно взревел:
– Не велено?! Кого не велено – меня?! А ну прочь с моей дороги, плюгавец, покуда я тебя вчетверо не сложил! Поди прочь, говорю!
– Что я слышу – любезный барон Сауселье! Пропустить! – обрадовано крикнул Норонья.
Блестящий барон Горан ди Сауселье, давний знакомец Нороньи, веселый обжора, женолюб и собиратель скабрезных анекдотов, входил в то крайне небольшое число людей, чье общество было Норонье почти приятно – должно быть, вследствие взаимного притяжения двух полных противоположностей. А может, секрет состоял в том, что Сауселье, в отличие от большинства клиентов Тихой Пристани, обитателей Золотой Башни, был от природы неспособен даже к самой простейшей интриге. Барон славился болтливостью и бестолковостью, к тому же с совершенным равнодушием относился к придворной карьере – сотни акров великолепных виноградников на зингарском Полудне приносили ему такой ежегодный доход, что и не снился иным вельможам. Норонья ценил толстяка за неистребимую жизнерадостность, которой так не хватало ему самому. Он любил распить с ним на пару кувшинчик-другой янтарного муската, предоставляя притом барону возможность болтать за двоих, а также беззастенчиво пользовался им как неиссякаемым источником самых интимных дворцовых сплетен, до коих Горан ди Сауселье был весьма охоч.
За что Сауселье ценил главного шпиона Зингары, ведают одни боги. В рабирийской компании Горан ди Сауселье занимал высокую должность тысячника, однако же должности этой был обязан исключительно древности и знатности своего рода. В сущности, нынешние обязанности Сауселье сводились к важному надуванию щек на штабных совещаниях, подписанию не глядя бумаг, каковые подсовывал ему помощник – опытный и хваткий служака, державший в своих руках реальное командование – и, время от времени, к присутствию на строевых смотрах, коими он тяготился до чрезвычайности. Приезду Нороньи барон обрадовался несказанно и постановил себе за правило всякий вечер навещать старого приятеля с кувшинчиком любимого муската. Вот и теперь он ввалился в палатку, сжимая в обеих руках, словно сабельные эфесы, длинные бутылочные горлышки и расточая ароматы вина, жареного мяса, пота и дорогих притираний. «Писарям», при его появлении вскочившим, толстяк буркнул:
– Брысь отсюда, – утвердил глиняные посудины на столе между бумаг и плюхнулся на затрещавший складной стульчик, шумно сопя и утирая лицо кружевным платком.
Норонья взирал на него с приятностью. Визит Сауселье означал, что долгий тяжелый день и впрямь окончен и можно позволить себе немного расслабиться.
– Поразительная жара, – пожаловался барон. – Ничто не спасает – ни тень, ни купание. Вино, и то степлилось! И как это вы целый день выдерживаете в шатре, Норонья? Да еще в этом вашем черном камзоле? Уф!
– Так ведь снаружи еще жарче, барон, – отвечал Норонья с улыбкой. Барон тем временем вытянул из ножен охотничий кинжал из узорчатой стали и, выказывая недюжинный опыт, двумя точными взмахами обезглавил обе залитые сургучом бутыли. – А что до камзола, так ведь и вы не в нижней рубахе, верно? Положение обязывает, знаете ли…
– Ваша правда, – кивнул Сауселье, одетый в столь роскошный камзол, что местами дорогая тафта полностью скрывалась под золотым узорочьем. Впрочем, драгоценный наряд был уже изрядно запылен и заляпан пятнами жира и копоти. – Пропади оно пропадом, это положение. Ну-с, приступим! Ничего, что я прямо из горлышка?.. Так даже вкуснее, сами попробуйте. Ох… вот это хорошо. Знаете, у себя в поместье я при такой погоде всегда одеваюсь по-простецки. Нет ничего лучше при жаре, чем просторные штаны и рубаха из тонкого льна. А еще у меня в саду сделан эдакий пруд в беседке – залезу в него, бывало, и потягиваю красненькое молодое только что с ледника… красота вокруг, чистое загляденье, птички-цветочки… а видели бы вы, Норонья, какие девочки работают у нас на виноградниках, это что-то!.. Слушайте, когда вся эта нелепица кончится, бросайте вы свои бумажки, приезжайте в Сауселье! Нет, в самом деле!
– Непременно, барон, – с самым серьезным видом отвечал Норонья. Махнув рукой на условности, он так же, как гость, потянул из ровно срезанного горлышка терпкий прохладный мускат. Вино и впрямь показалось ему необычайно вкусным. – О! Из ваших личных запасов, а?
– Ну конечно, драгоценнейший ди Норонья! Разумеется, из моих, из каких же еще? Или вы полагаете, я стал бы поить вас из казенной бочки? Хотите меня обидеть, граф?
– Ни в коем случае, барон. Превосходное вино!
– Ага! Это урожай девяносто восьмого года, такое вино вы будете долго искать и не найдете нигде – только в моих погребах. Прекрасный был год! Я пришлю вам ящик… нет, лучше два. Только непременно напомните, а то я забуду.
– Что нового в Лесах?
– А… Все бездарно. Еще одна полусотня вернулась ополовиненной. Попали в засаду, пока опомнились – кровососов и след простыл. Ведь до чего метко стреляют, стервецы!.. А впрочем, Норонья, зачем я вам буду рассказывать о всяких гнусностях? Вы ведь и так все раньше меня узнаёте. Ну-ну, не скромничайте, знаю я ваши способности. Давайте-ка лучше хлебнем еще по глоточку, и я вам расскажу про одну замечательную штуку, мои гвардейцы нынче отмочили…
– Правда? И что за штука такая замечательная, барон?
– Хех! – крякнул Сауселье, поерзал на своем стульчике, устраиваясь вольготнее, расстегнул на своем золоченом камзоле несколько крючков и с видом фокусника вытянул наконец из-за обшлага сильно помятый пергамент. – Ну, значит, так. Где-нибудь после обеда – я как раз отдыхаю в шатре, вроде и не жарко еще, настроение самое что ни на есть благодушное, это они верно угадали – просит аудиенции некий полусотник, якобы по неотложному делу. Ну, говорю, заходи, раз неотложное. Заходит. Мальчишка мальчишкой, дворянчик, видать, из мелкопоместных и ретивых, и протягивает мне такой вот пакет…
Барон хитро усмехнулся, развернул пергамент и начал читать вслух, выделяя интонацией наиболее, по его разумению, смешные места.
– «Я, Конан Канах, волею богов и людей король и законный владыка трона Аквилонского… ну, дальше куча титулов, даже королевство Пограничное записали зачем-то Аквилонии в протекторат, невежи… сим посланием обращаюсь к любому из полководцев королевства Зингарского, в чьи руки сия депеша передана будет, но лишь к тому, что облечен королевой Чабелой достаточной властью, дабы полномочно выступать от лица государства своего. Полагая, со всеми на то основаниями, что княжество Рабирийское есть земли вольные под рукою ничьей иной, кроме как единственно своего правителя, и никто более, ни Зингара, ни Аргос или же Аквилония прав на земли сии предъявлять не должны, а тем паче не должны захватывать упомянутое княжество воинской силою, кровь проливать и бесчинства творить в чужих границах… предлагаю прибыть для переговоров в то место, где ныне я по собственной воле пребываю, а именно в магическую школу «Сломанный меч», что на берегу озера Синрет, в место, каковое мой проводник в точности укажет, и прибыть столь быстро, как только будет сие возможно. Писано в день такой-то…» – вот ведь мудрилы! Вроде как аквилонский король письмо мне написал, а? Пребывающий в Рабирах, каково? Рожна ли Аквилонцу в здешних лесах! Пергамент точно конем пожеванный, ни печати, ни…