Я помню, как он шептал мне на ухо:
— Теперь ты моя, всей своей негритянской душой.
«Нет, не твоя», — думала я. И начала шептать строку из Книги Пророка Иезекииля, словно она могла защитить меня: «И дикие звери не будут пожирать их…»
Странно, но это все, что я запомнила про тот, первый раз — как я шептала всякие безумные вещи, все, что только могла вспомнить, будто звук моего голоса мог меня спасти.
Потом он сказал:
— Ты худшая из всех, кто у меня был, Морри. В тебе нет искры, нет огня. Ты мертва внутри, негритянка.
Он похлопал меня по заднице и отправил обратно в мою комнату, но я выбежала из дома и бежала всю дорогу до леса. Я так сильно хотела выскользнуть из своей замаранной кожи, что дрожала и не могла прекратить эту дрожь. Я знала, что должна постараться забыть о том, что со мной произошло, или же мне придется рассказать об этом папе. Я не могла управлять временем, но немного справлялась с расстоянием, только это и могло мне помочь остаться спокойной. Когда я достаточно далеко отошла от хижин и Большого Дома, я начала взывать к маме, потому что не хотела обременять тем, что со мной случилось, никого из живых. Я упала на четвереньки, как раздавленное животное, в которое он меня превратил, и молила ее помочь мне. Мне казалось, что он вырвал из меня мою лучшую часть, и осталась только кровь. Я рассказала это маме. И сказала ей, что не знаю, кто я теперь.
Я сказала ей, что меня напугало то, что я — больше не я, и то, что он забрал мою душу. Она не ответила, хотя я знаю, что она ответила бы мне, если бы могла.
Когда слезы кончились, я набрала пригоршню воды из реки и вылила ее туда, где он вломился в меня. Потом шагнула в реку и села в воду прямо в одежде. Может быть, я пыталась убедить саму себя, что все еще жива и могу испытывать холод.
Это прозвучит довольно странно, но, когда я вышла на берег, я набрала испанского мха с низкой ветви кипариса и тоже приложила его туда. Я держала там мох и все шептала ту строку из Книги Пророка Иезекииля, и старалась, чтобы ветер уносил мой голос прочь: я надеялась, что так я больше никогда не почувствую эту боль.
Двенадцатилетняя девочка не готова к тому, что с ней сделают такое. Ни одна.
Я столько раз хотела рассказать папе, что делал со мной Хозяин, но мне никогда не хватало храбрости. И то, что это оставалось тайной, было хуже всего. Я считала, что я полное ничтожество.
Каждый раз, когда Хозяин трогал меня, мне казалось, что он вырывает из меня еще часть. Все, что я знала, это то, что части меня исчезают, и что именно они делали меня той, которой я была. Так что с каждым днем я все дальше отходила от той личности, которой была раньше.
И весь тот окровавленный мох, который я оставила на реке… Может, я хотела, чтобы кто-нибудь нашел его, хотела, чтобы узнали о том, что он сделал со мной.
Я читала Ветхий Завет при свете единственной свечки: Будь милосерден к нам, Господи, ибо мы страдали достаточно…
Я засыпала, положив корешком вверх эту чудесную книгу, открытую на Псалме Сто Двадцать Третьем, на то место, где он делал мне так больно: это был мой щит; и я молилась, чтобы не понести от Хозяина.
Я надеялась: если он вырвет из меня много того, что хранилось в глубине моей души, я уже не смогу иметь детей, и это будет хорошо. Поэтому должна признаться — иногда, когда он ложился на меня, я думала «Рви, выдергивай еще, вырви все и не оставляй ничего, чтобы ничто не смогло прорасти…»
После того, первого, раза я увидела утром папу. Я почти не спала и не смогла удержаться от слез, когда увидела его. Но я солгала и сказала только, что тоскую по маме. Он крепко обнял меня, я вздрогнула, и он спросил:
— Ты не заболела?
Я сказала ему, что его объятия еще больше напомнили мне о ней, и это было правдой, ведь любовь для меня всегда одинакова, и не важно, кто ее проявляет.
Однажды Кроу услышал, как я плакала в лесу. Я сказала ему, что меня едва не укусила большая старая гремучая змея, и он кивнул, как будто бы поверил мне. Но он-то знал, в чем было дело. Он слышал все, что происходило в Большом Доме. Но он знал так же хорошо, как и я, что ничего нельзя сказать моему папе, потому что тот попытается убить Большого Хозяина Генри, и за это его линчуют.
— В лесу небезопасно, Морри, — сказал он и взял меня за руку.
Мы шли молча, но почти у Большого Дома он протянул мне руки.
— Дай обниму тебя, девочка, покамест нас еще не видать оттуда, — сказал он. — И не бойся меня. Я — не он. Я никогда не сделаю тебе больно.
Хозяину уже стало надоедать то, что я лежу под ним неподвижно, как мертвая. Возможно, он и сам бы прекратил свои греховные деяния, но тут с ним случился один из его приступов, по-настоящему сильный, и он оставил меня в покое.
Потом этот уродливый гигант так заболел, что не мог даже пошевелиться. Он только лежал и стонал.
«Умри, — думала я, — потому что никто об этом не пожалеет, даже твоя жена.»
После нескольких дней таких мучений на него напала огневая лихорадка, которая приводит с собой демонов. Сознание его так затуманилось, что он начал задавать совершенно бессмысленные вопросы. Кто это там в фонаре? Куда сегодня течет река?
Все это происходило в сентябре 1820 года.
Раньше он всегда оправлялся после таких приступов, поэтому никто не беспокоился. И вовсе не доктор Лиделл всегда вытаскивал его из лап смерти. Нет, сэр. Это всегда делал мой папа и его искусное врачевание. Он знал о травах и зельях почти все. Он был знаменит даже среди индейцев, потому что однажды вылечил смертельно больного шамана, который прибыл в Ривер-Бенд с отрядом индейцев. Мне тогда было пять или шесть лет. Примерно в это же время он начал учить меня всему, что знал сам. Хотя, в отличие от него, я не родилась с этим даром.
Папа рассказывал мне, что учился врачеванию в Португалии.
Он жил там в семье и работал у еврея-колдуна, который держал аптекарскую лавку. Он узнал все о европейских травах и их целительных свойствах. Он даже ездил в Англию к человеку по имени Дженнер, который придумал способ, как предотвратить оспу.
Миссис Холли надеялась, что папа снова спасет ее мужа, хотя на этот раз тому было хуже, чем когда-либо. Я помню как она говорила своим хриплым голосом:
— Надеюсь только на тебя, Сэмюэл, и больше ни на кого.
Так звали моего папу — Сэмюэл. В Африке его звали Тсамма — так называется дыня, которая там растет. Имя поменял ему хозяин в Виргинии.
Больной хозяин лежал в своей комнате, и на плантации стало легче дышать. Мы почти поверили, что за нами не следят, хотя, разумеется, и надсмотрщик, и черные десятники только и ожидали от нас малейшего признака усталости, чтобы обозвать нас ленивыми ниггерами и потащить к бочонку для порки. Но все равно мне начало казаться, что, если только Хозяин оставит меня в покое, со мной больше ничего плохого не случится.