Интересно, о чем она думает? Жалеет ли, что помогла нам? Действительно ли Ридли потеряла свои силы?
Каково это чувствовать себя сейчас смертным, когда ты привык быть кем-то еще, кем-то большим, если ты никогда не чувствовал «бессилие человеческого существования», как в прошлом году выразилась миссис Инглиш. Она говорила о «Человеке-невидимке» Герберта Уэллса, но сейчас Ридли и казалась невидимкой.
Мог ли ты быть счастлив, если бы проснулся и внезапно стал таким же, как все?
Была бы Лена счастлива? Это то, на что была бы похожа жизнь со мной? Разве Лена еще недостаточно жертв принесла ради меня?
Как и Ридли, я не мог уснуть, но и желания смотреть в небо у меня не было. Меня интересовало содержимое блокнота Лены. Часть меня понимала, что это вторжение в ее частное пространство, но я также знал, что там, в этих измятых страницах, может быть что-то, что могло бы помочь нам. Примерно через час я убедил себя, что чтение ее блокнота послужит благим целям, и открыл его.
Сначала было трудно читать, так как мой сотовый телефон был единственным источником света. Но стоило привыкнуть, как тут же в глаза бросился Ленин почерк между синих строчек. Я не раз видел знакомое начертание букв за последние месяцы после ее дня рождения, но не думаю, что когда-либо смогу привыкнуть к нему. Это был слишком резкий контраст с девичьими завитушками, которыми она писала до той ночи. Я очень удивился, увидев записи в блокноте, ведь многие месяцы я наблюдал только фотографии надгробий и черные орнаменты. Узоры Темных Магов, такие как были нарисованы на ее руке, украшали поля блокнота. Но первые несколько страниц были датированы всего несколькими днями после смерти Мэйкона, и тогда она еще писала.
Пустолюдные дни и ночи / все того же то больше, то меньше боюсь, страх (и сильный и слабый)/ жду, что правда задушит меня во сне/ если когда-нибудь смогу уснуть в страхе, что боюсь то больше, то меньше.
Я понимал смысл слов, потому что она всегда так писала. Страха нет и от этого еще страшнее. Как будто ей нечего было терять, но она боялась потерять это ничто.
Я пролистал немного вперед и остановился, когда на глаза попалась дата. 12 июня. Последний день в школе.
Притаилась Тьма, я ее держу/Сожму сильнее кулак и ее задушу/Но руку разжав, не найду ничего/Ее холодные пальцы сдавят горло мое.
Я перечитывал это снова и снова. Она описывала день на озере, когда она зашла слишком далеко. День, когда она чуть не убила меня. Но о чьих пальцах речь? Сарафины?
Как долго она боролась с этим? Когда это началось? Ночью, когда умер Мэйкон? Или когда она начала носить его одежду?
Я знал, что надо закрыть блокнот, но не мог — читать то, что она писала, было сродни возможности вновь слышать ее мысли. Я не слышал их очень давно и отчаянно хотел этого. Я переворачивал каждую страницу в поисках дней, воспоминания о которых преследовали меня.
Например, день ярмарки — Страхи смертных, сердца смертных/Они друг с другом все разделяют/Я сниму силки с воробья/На свободу его отпуская.
Свобода — именно ее олицетворял для Магов образ воробья.
Все это время я думал, что она пытается освободиться от меня, но на самом деле она пыталась освободить меня. Как будто любовь к ней была клеткой, из которой я не мог выбраться.
Я закрыл блокнот. Было очень больно читать это, особенно когда Лена во всех смыслах была так далека.
В нескольких шагах Ридли все еще безучастно разглядывала смертные звезды. В первый раз мы видели одно и то же небо.
Лив втиснулась между двумя корнями, между мной и Линком. После того, как я узнал правду о том, что произошло в день рождения Лены, я ожидал, что мои чувства к Лив исчезнут. Но даже сейчас она мне была интересна. Если бы все было иначе, если бы я никогда не встретил Лену, если бы я никогда не встретил Лив…
Следующие несколько часов я провел, разглядывая Лив. Спящая, она казалась спокойной, прекрасной. Она обладала другого рода красотой, чем Лена. В ней все было к месту — как солнечный день, как холодный стакан молока, как новая книга с еще не треснувшим корешком. В ней ничто не мучило. Она выглядела именно так, как я хотел себя чувствовать.
Смертной. Полной надежд. Живой.
Когда я, наконец, задремал, я почувствовал себя именно так, пусть только на минуту…
Лена трясла меня:
— Проснись, соня. Надо поговорить, — я улыбнулся и сгреб ее в охапку. Я попытался поцеловать ее, но она засмеялась и увернулась. — Это не такой сон.
Я сел и огляделся. Мы были в постели Мэйкона в Туннелях.
— Все мои сны именно такие, Ли. Мне почти семнадцать.
— Это мой сон, не твой. И мне шестнадцать исполнилось четыре месяца назад.
— Мэйкон не взбесится, если найдет нас здесь?
— Мэйкон мертв, забыл? Ты, должно быть, действительно спишь, — она была права. Я забыл обо всем, а теперь все это опять обрушилось на меня. Мэйкона больше нет. Сделка.
И Лена вроде бросила меня, а вроде и нет. Сейчас она была здесь.
— Так это что, сон? — я пытался справиться с желудком, норовящим вывернуться наружу от осознания утраты, осознания вины за все, что я сделал, за все, чем я был ей обязан.
Лена кивнула.
— Так это ты мне снишься или я тебе?
— Да какая разница, когда дело доходит до нас? — выкрутилась она.
Я попробовал еще раз:
— Когда я проснусь, тебя не будет?
— Да. Но я должна была тебя увидеть. Это единственный способ для нас по-настоящему поговорить.
Она была одета в белую футболку, одну из моих самых старых, самых мягких. Она выглядела растрепанной и красивой, она всегда больше всего мне нравилась именно такой, хотя сама она в это время считала, что выглядит хуже некуда.
Я обнял ее за талию и притянул к себе:
— Ли, я видел маму. Она рассказала мне о Мэйконе. Думаю, она любила его.
— Они любили друг друга. У меня тоже были видения.
Итак, наша связь по-прежнему существует. Меня накрыло волной облегчения.
— Они были как мы, Лена.
— И они не могли быть вместе. Как мы.
Это был сон, я был уверен в этом. Потому что мы могли произносить эти страшные истины с непривычной отстраненностью, как если бы это все происходило с другими людьми. Она положила голову мне на грудь, отскребая пальцами грязь с моей рубашки. Почему у меня такая грязная рубашка? Я попытался вспомнить, но не смог.