подождать и осторожно стащил меня с заднего сиденья. Лифт был, конечно, сломан, и мы с величайшим трудом поднялись на пятый этаж. Мои колени подгибались, я совсем не могла идти; Гастон подталкивал, поддерживал и увещевал меня. Наверху, у двери, он сложил меня, словно стопку белья, и устроил у двери. Потом быстро постучал и сбежал вниз на один марш. Я полусидела-полулежала, кажется, целую вечность, аккуратно сложив руки вместе. А потом дверь отворилась, на пороге возник долговязый мистер Леон и уставился на меня. За ним маячила миссис Леон в ярко-розовой шляпке с пером. Я услышала, как мама зовет баббо:
– Боже милосердный! Джим, пойди-ка посмотри, что нам кошка принесла. Хотя вид не так чтобы очень красивый. Хвала Господу, что ты наполовину слеп.
Сквозь ее голос я слышала топот Гастона, сбегающего по лестнице. И думала обо всех, кто любил меня и оставил, и их прощальные шаги гремели у меня в ушах.
Я ничего не рассказала о Сэнди ни родителям, ни Джордже После того вечера с Гастоном я десять дней пролежала в постели, изображая болезнь. Баббо был полностью поглощен своими юридическими изысканиями (мистер Леон приносил все новые и новые сборники законов и справочники) и предстоящей операцией на глазах. За последние шесть месяцев он едва ли написал больше восьми страниц книги, над которой работал, и единственным, что его подбадривало, были оперные успехи Салливана. Мама думала только о скорой свадьбе Джорджо и Хелен Флейшман и мечтала как-нибудь разрушить ее.
Валяясь в постели с «простудой», я без конца рыдала, всегда беззвучно, накрывшись одеялом. Иногда я вставала и подходила к зеркалу, и, если видела, что радужка снова сместилась, я возвращалась в кровать и рыдала еще сильнее. Я оплакивала молчаливое вранье Сэнди, его невыразимо жестокие лживые слова и обещания. А когда у меня не оставалось слез для Сэнди, я думала о Беккете, и рыдания начинались снова. Я плакала по всем моим мертворожденным надеждам и мечтам – о любви и привязанности, о свободе, о свадебных букетах, о маленьких домиках с пухлыми подушками, о садах, полных желтых нарциссов. Все было раздавлено, разбито, все разлетелось на тысячи мелких осколков. Но больше всего я оплакивала преждевременную смерть миссис Сэмюэль Беккет и миссис Александр Колдер.
Через десять дней я заставила себя встать с постели и отправиться на урок в школу Маргарет Моррис. Когда я скручивалась в спираль, вертелась, изгибалась, прыгала, складывалась в кольцо и кружилась, темнота, царившая внутри, боль и унижение постепенно отступали, прятались в самые глубокие карманы моей памяти.
Тогда же я вспомнила о предложении Киттен – о том, что нам следует танцевать вместе. Или начать какое-нибудь общее дело. Что-то творческое. Как она это назвала? Нечто, что позволит нам взять наши судьбы в свои руки. Да, вот оно! Я позвоню Киттен. Я возьму свою судьбу в собственные руки – не в качестве чьей-то жены, а сама по себе – как мисс Лючия Джойс.
Однажды утром, вскоре после того, как я оправилась после «простуды», баббо сообщил, что получил письмо от мистера Колдера.
Я замерла, не закончив пируэта.
– Он приносит свои извинения. Говорит, что был вынужден вернуться домой по семейным обстоятельствам. Сожалеет, что больше не может быть твоим преподавателем.
Баббо протянул письмо мне, но я отмахнулась, сказав, что давно знала о планах Сэнди уехать в Америку. Мой голос при этом дрогнул, а ноги задрожали, но голова баббо была занята чем-то другим, и он ничего не заметил. Закрыв лицо огромной книгой, он спросил, не хочу ли я, чтобы мне наняли другого учителя. Я минуту подумала и ответила:
– Нет, спасибо.
– Мистер Колдер крайне высоко оценивает твои способности к рисованию. – Баббо бросил на меня взгляд поверх своего толстенного тома. Его глаза были затянуты молочной пленкой. – Я не могу забыть свою мечту – ты и я работаем вместе, mia bella bambina.
– Ты хочешь, чтобы я делала иллюстрации к твоим книгам вместо Стеллы? – спросила я и неслышно всхлипнула. Несомненно, Стелла знает об отъезде Сэнди и считает меня легковерной наивной дурой.
– Конечно, – спокойно произнес баббо, перелистывая пахнущие плесенью страницы. – Мисс Стейн больше не связана никакими обязательствами со мной.
В гостиную вошла мама, с новой шляпкой и подходящей к ней булавкой. Баббо рассказал ей, что мистер Колдер уехал и я не хочу другого учителя рисования. Она жестко посмотрела на меня, ее лицо стало злым и напряженным, и сказала, что не желает, чтобы я всю зиму слонялась по дому и мешала ей. Когда она плотно сжала накрашенные губы, мне вдруг представилось, что захлопнулся капкан. Внутри меня поднялся вихрь ярости. Я почувствовала, что где-то низко в горле закипают грубые, ужасные слова. Меня затрясло от страшного, неконтролируемого гнева – то же самое я ощущала, когда обнаружила, что у Джорджо роман с миссис Флейшман.
Я крепко сцепила зубы и заставила себя двигаться и дышать. Глубоко дышать. Нужно продолжать танцевать! Маленькими тройными прыжками я обогнула диван, хотя ноги меня почти не слушались, а поднятые руки дрожали.
– Я продолжу рисовать. И заниматься в школе Маргарет Моррис. Так что мешать тебе я не буду.
Я подумала о Киттен и наших тайных планах, и моя ярость словно растворилась в воздухе, оставив после себя лишь тупую боль от письма Сэнди – низкий навязчивый комариный звон в ночи.
Я прикинула, не рассказать ли родителям, что Киттен и я собираемся работать вместе, танцевать, как в старые добрые времена. И возможно, если бы не было мамы, я бы так и поступила. Но ее холодные, настороженные глаза ослабляли мою волю, я боялась, что эмоции все же возьмут надо мной верх и этот жуткий дьявольский голос вырвется наружу. Этого я хотела меньше всего и потому промолчала.
– Тебе нужно больше друзей, вот что я скажу. – Мама оглядела шляпу и пронзила ее булавкой. – Почему ты не можешь быть такой, как Киттен? У нее полно друзей-джентльменов. – Она покрутилась перед зеркалом, сдвинула шляпу набок и поправила поля. – Вечно у тебя эти прыжки и скачки. Говорят, миссис Моррис расхаживает по студии полуголая.
Баббо оставил письмо Сэнди на столе и быстро улизнул в кабинет, где его давно поджидал услужливый и покорный мистер Леон. Мама взяла письмо в руки, пробежала его глазами и сказала, что мистер Колдер ей никогда не нравился. Слишком «богемный», слишком «необузданный», водится с «неправильными людьми». Потом она уронила письмо обратно на стол и сообщила, что уходит на примерку нового