Находясь уже под властью этой победоносной апатии, она вспомнила по странному сцеплению спрятанных в ней желаний, что для полного счастья сейчас ей, пожалуй, не хватает лишь тех двухсот-трехсот рублей, которые она могла бы потратить на безумное платье лимонного шелка, витавшее в ее сокровенных мечтах.
В это время банк перешел к новому игроку, и Жекки, не особенно задумываясь, поставила на кон те самые три сотни рублей.
При первой сдаче ей досталась шестерка. Потом как нарочно пришла еще одна, а третьим оказался король пик. Жекки взглянула на осененную горностаевой мантией ухмыляющуюся коронованную личину, и сквозь вялую пелену своей умиротворенности, поверх мягкого опьяняющего облака почувствовала знакомое неприятие. Похожее лицо с тонкими усиками не однажды вызывало у нее сходные чувства. Сейчас оно было ей особенно ненавистно. Триста рублей ушли к банкомету. Волей неволей пришлось снова ввязываться в игру, поскольку теперь до пяти тысяч ей уже не хватало значительной суммы.
Она раз за разом выкладывала вперед фишки, делая ставки, и раз за разом находила, что разноцветная горка, составлявшая ее выстраданную победу, убывает, как снежный сугроб под лучами мартовского солнца. Интуиция подсказывала ей, что та самая, злополучная перемена в расположении фортуны уже наступила, что эта капризная дама уже показала ей свой знаменитый кукиш, и что поэтому нужно сейчас же выходить из игры, пока в руках остается хоть что-то. Но Жекки не могла остановиться.
Совершившаяся в ней перемена, расслабление и преждевременное торжество, мешали вернуться к спокойной выверенной манере игры, недавно приносившей успех. Новый банкомет, к которому все в легкой шуточной манере обращались как к пану Калинскому, любезно улыбаясь и подмигивая, забирал на свой край стола все новые и новые трофеи. Жекки не замечая того, утрачивала последнюю выдержку. «Чертовы триста рублей, чертово платье, чертов Грег, чтоб ему было пусто… проклятье…» — звучало в ней обрывками куда более сильных волнений, клокотавших в душе.
Она все-таки нашла в себе силы встать из-за стола, когда у нее осталось всего две розовых фишки по сто рублей и две белых — по пятьдесят. Это было меньше того, с чем она вышла из дома. С этим тяжкими, почти нищенскими, ошметками своего былого состояния, она побрела наобум, еще не зная, куда собственно ей хотелось идти. Наверное, никуда. Хотелось ничего не видеть, не слышать, хотелось исчезнуть совсем, или забыться так, чтобы ничто ничем не напоминало об ее гибели. Да, теперь она ясно видела, что погибла навсегда, безвозвратно. Никольское перейдет к банку, а из банка попадет прямиком в цепкие руки Грега с компанией. Потом к этим спекулянтам явятся щедрые покупатели из казенных ведомств, лес вырубят, придут подрядчики, начнется строительство и от дорогого ее сердцу мира в считанные месяцы не останется ничего. Жекки упала на подвернувшийся ей стул, и, всхлипывая, полезла в сумочку за платком. Слезы заливали ее лицо. Облизывая рот, она чувствовала их горьковто-соленый вкус. В носу обильно хлюпало, в горле щипало, и вся она растеклась и поплыла безудержной талой слякотью.
— Не желаете ли воды или лимонаду? — предложил вдруг участливый голос, повисая у нее над вздрагивающими плечами. — У нас есть восхиттельный оранж. Очень освежает.
Жекки оглянулась на голос, на окружавшие ее предметы, и поняла, что сидит за столиком в буфете. Чуть поодоль какие-то люди, посматривая на нее, тянули коньяк из низких бокалов. Рядом возился давешний белобрысый парень, который совсем недавно, а на самом деле целую вечность назад, подал ей стакан с водой.
— Нет, прошу вас, — сказала она, подавляя всхлипы, — принесите мне… — Она посмотрела поверх соседнего столика, — тоже… принесите мне коньяку.
Коньяк появился, и Жекки не без отвращения глотнула коричневатой жидкости. Ледяной пламень оборвал ей дыхание. Выдохнув его из себя, она почувствовала внутри приятное горьковатое тепло. Стало как-то легче, мрак гибельной пропасти надежно заволокло отдаляющей все пеленой, и Жекки поняла, что еще не все потеряно.
Опустошив бокал, она встала и, не замечая своей пошатывающейся походки, направилась обратно в игорный зал. Пан Калинский все еще держал банк. Видно, ему везло. Жекки подошла к нему, сказав, что желает снова вступить в игру.
Пан Калинский любезной улыбкой поощрил ее в этом похвальном намерении. Две розовые фишки были сразу же выставлены на стол и проиграны. Следующая ставка в пятьдесят рублей принесла выигрыш. Затем Жекки выиграла еще пятьдесят рублей. Ей почудилось, что ветер удачи снова наполнил ее парус, и, ободряемая этим слабым порывом, снова поставила на карту весь свой доход. Первой пришла тройка червей, потом бубновая пятерка, следующей девятка треф.
Любому маломальски разумному человеку было понятно, что на этом следовало поставить точку. Расклад, в общем-то, не был заведомо проигрышным и вполне мог принести хоть и скромные, но необходимые полторы сотни рублей. Но что-то так и подмывало Жекки не слушаться этого разумного голоса. Выпитый коньяк отметал прочь всякие холодные расчеты. Она попросила еще карту. Пиковый король, выскользнув из ее пальцев, презрительно усмехнулся ей из-под ниточки черных усов. «Опять он, так я и знала… как будто без него я уж и не могла срезаться», — Жекки с ненавистью отпихнула от себя проигранные фишки.
Повернувшись спиной к улыбающемуся пану Калинскому, она двинулась, слегка качаясь на высоких каблучках, отлично понимая, что теперь все пропало уже окончательно и бесповоротно. Она сама, своими руками погубила и себя, и то, что было ей дороже всех вместевзятых денег. Она шла, покачиваясь, хорошо понимая, куда сами собой направляются ее ватные ноги.
В буфете толпилось уже не мало людей. Многие с любопытством стали оглядываться на Жекки после того, как она вошла. Жекки ни на кого не обращала внимания. Потеряв равновесие, она шумно навалилась на стойку и потребовала себе коньяку. Горьковатый огонь снова захлестнул ее приятным теплом, отодвинув куда-то далеко давящее камнем отчаянье. Она пила, позабыв о том, что вообще-то коньяк тоже стоит денег. В сумочке, между платком, круглой пудриницей и браунингом завалялась всего одна белая фишка. Жекки было уже слишком все равно, чтобы задумываться о таких пустяках.
От стойки она незаметно переместилась за столик к каким-то отчасти удрученным, а отчасти развеселившимся господам. Господа принялись наперебой ухаживать за ней, подливая коньяк, и стараясь изо всех сил показной беззааботностью развеять ее скорбь. То один, то другой напоминал ей, что пять тысяч — это сущие пустяки, что они знавали людей, которые проигрывали здесь миллионы, и что они сами не далее как вчера вечером проиграли один двадцать, а другой целых сто тысяч. Она не особенно вслушивалась, не старалась понять, обманывают ли они ее, пыталась уйти от них. Один за ней увязался, но потом куда-то пропал по дороге.