Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

Этого еще не хватало! Дался ему этот провинциальный праведник, этот Рахметов в резиновых сапогах, этот душеспаситель с ухватками замполита! С детства избегал попадать под чье-либо влияние, из всех библейских заповедей облюбовал одну: «Не сотвори себе кумира». И вот попал, сотворил. В поле на него, как на бога, смотрел, в жилетку плакался, искал утешения, а потом, будто мальчишка, по первому слову уволился, уехал, опять все сначала… Одобрение, видите ли, хотел заслужить, уважение завоевать… Размазня! Остался бы и работал, и не испытывал бы тех унижений, что испытываешь сейчас, и копейки не считал бы, не терзал бы душу этими свиданиями себе и сыну. И главное – уважал бы себя. Себя и свою работу.

И Заблоцкий, распалившись еще пуще, с непреклонной решимостью основательно подвыпившего человека положил себе завтра же подать на увольнение, взять взаймы у Зои Ивановны сто рублей, а там на самолет – и в Туранск. И прямо к Князеву: дескать, чихать я хотел на твои советы, принимай на работу, а там поглядим, кто чего стоит. Ну, не в такой форме, но что-то в этом роде… Каково?!

Глава вторая

«Бог даст день, а черт – работу», – именно это изречение бичей и сачков вспоминалось Заблоцкому, когда утром следующего дня, не выспавшийся, с больной головой, он ехал в битком набитом трамвае на службу. Если бы он имел правило опохмеляться, то мечтал бы сейчас о рюмке водки или о стакане вина, но такой привычки у него не выработалось, ему надо было просто отоспаться, а потом выпить два-три стакана крепкого чаю.

Его раздражала давка в вагоне, когда кто-то дышал в затылок или в ухо, раздражали толстые домохозяйки с кошелками и авоськами, взявшие моду возвращаться с рынка как раз в этот утренний час пик; из их кошелок всегда сочилось что-то липкое, авоськи с овощами пачкали брюки; тетки эти пререкались друг с другом и с остальными пассажирами развязными громкими голосами, а когда нагибались за своей ношей, чтобы продвинуться к выходу, и шарили там в ногах ручки сумок, необъятные их зады закупоривали все промежутки между людьми.

В духоте и давке голова у Заблоцкого разболелась еще сильней, подташнивало. Похмельный синдром – кажется, так называют это состояние врачи-наркологи. Срамотище, до сих пор пить не научился.

Выйти бы на следующей остановке и дальше пешком, проветриться. Но тогда опоздаешь и попадешь на карандаш порученца месткома или нарвешься на начальство. Нет, опаздывать надо капитально, на час-полтора, когда посты уже сняты, и не прошмыгивать украдкой, а идти неторопливо, с деловым видом: утром тебя куда-то послали, с каким-то заданием, ты успешно его выполнил и возвращаешься на рабочее место.

Заблоцкий так и поступил бы, проснувшись в десять, если бы не обещание Зое Ивановне с утра заняться микрофото. Подводить Зою Ивановну не хотелось.

Когда два с лишним месяца назад он, беглец, заваливший предзащиту, отчисленный из аспирантуры, обескураженный холодным приемом у завотделом, сидел в скверике возле института и обдумывал аховское свое положение, Зоя Ивановна случайно шла мимо, увидела его и приблизилась. И с участием, на которое способны только женщины, спросила, как дела. Не где он пропадал все это время, чем занимался и что теперь будет с диссертацией, а просто и необязательно. Дескать, есть желание – расскажи, нету – отделайся общей фразой.

Не было у них прежде точек соприкосновения, работали на разных темах, по разным месторождениям, но друг друга все же выделяли из общей массы, испытывали издали взаимную приязнь и профессиональное уважение. И сейчас, глянув в ее скуластое приветливое лицо с ранними морщинами, в умные рыжеватые глаза, Заблоцкий неожиданно для самого себя рассказал о разговоре с завотделом: о восстановлении в аспирантуре теперь и речи быть не может, принять его на работу тоже пока нет возможности, так как срок подачи документов на конкурс мэнээсов прошел, а инженером – только с нового года, в связи с перерасходом фонда зарплаты.

Зоя Ивановна все это выслушала, стоя перед ним, затем опустилась рядом на скамью, положила на колени потрепанный портфель и, слегка порозовев, сказала: «Я могла бы вам предложить работу, правда не знаю, согласитесь ли… По моей теме, по атласу структур и текстур. Нужны хорошие микрофотографии, которые можно было бы использовать для клише. Мы пробовали «Зенитом» с кольцами, но все не то. Есть специальная фотоустановка, есть рудный микроскоп с фотонасадкой, но ими никто не умеет пользоваться. Может, попробуете? Вы ведь хорошо фотографируете, я видела ваши снимки…»

Заблоцкий действительно приносил как-то на работу Витькины фото, показывал сотрудникам, и всем любопытно было взглянуть на его сына. Он молчал, не зная, что сказать. Предложение было слишком неожиданным. Ему, металлогенисту, петрографу, – фотографом?..

Видя его колебания, Зоя Ивановна добавила: «Работы не так уж и много, около трехсот фотографий всего лишь, а тема заканчивается через полтора года. Думаю, вам удастся выкроить время и для работы над диссертацией».

Последнее обстоятельство было для Заблоцкого немаловажным. В любом случае, при любом раскладе, у него не будет теперь аспирантского времени, и диссертейшн придется добивать внеурочно, во вторую смену.

«Какое жалованье положите?» – «Оклад инженера», – «А как же перерасход фонда зарплаты?» – «Это пусть вас не беспокоит». – «Ну, что ж, – сказал Заблоцкий, – раз так, надо попробовать».

Спустя время он пытался разобраться, что же все-таки побудило его взяться за эту работу. Безвыходность положения? Уважение к Зое Ивановне? Желание добиться успеха там, где потерпели неудачу другие? Возможность выкраивать время для диссертейшн? Скорее всего, все вместе.

Здесь надо объяснить, почему Заблоцкий, переступив через собственное самолюбие, стремился вернуться в институт, из которого бежал полгода назад. В городе были еще геологические организации – трест, съемочная экспедиция, на худой конец, изыскательские группы в проектных институтах. Инженеришкой взяли бы куда-нибудь. Но вся эта работа – на выезд в пределах республики, в какую-нибудь дыру и надолго. Нечего было и думать сделать в таких условиях что-нибудь для себя, и вообще ради этого не стоило срываться и с Севера, от интересной работы.

И вот, значит, фотограф. В институте была неплохо оборудованная фотолаборатория в подвале, была соответствующая штатная должность, но лица, ее занимавшие, постоянно менялись: одни уходили сами, других выгоняли за пьянство или прогулы, а последнего на памяти Заблоцкого – импозантного дядечку с седой гривой – забрали прямо с работы сотрудники ОБХСС и увезли в милицейском газике, и никто его больше не видел.

Однако к тому, чем предстояло заниматься Заблоцкому, фотолаборатория эта никакого отношения не имела – там выполнялись лишь фотокопии чертежей. К счастью, в углу комнаты, которую занимала тема Зои Ивановны, были заглушки от водопровода и канализации. Пришел институтский слесарь-сантехник, поставил кран, отлив, а фоточулан Заблоцкий строил уже сам. Получилось неплохо, он даже принудительную вентиляцию оборудовал на базе обычной кухонной вытяжки, купленной на подотчетные деньги в магазине «1000 мелочей».

Аппаратура, о которой говорила Зоя Ивановна, при близком знакомстве оказалась заслуживающей всяческих похвал. Надо было только уметь ею пользоваться. Фотодело Заблоцкий в принципе знал неплохо, инструкция к аппаратуре прилагалась, все прочее – вопрос техники. Кое-что усовершенствовал, кое-что переделал на свой лад, расширил диапазон увеличений, применив для этого сменные объективы от обычного микроскопа, и приставка, словно бы в благодарность, начала выдавать негативы такого качества, что однажды даже вечно озабоченный Харитон Трофимович Ульяненко гмыкнул и унес мокрую еще пленку в другой отдел – похвастать.

Мастерить Заблоцкий любил с детства, и привлекала его не радиотехника, как многих пацанов, и не электроника, а старая добрая механика. В пятом классе он смастерил действующую модель паровой машины, в седьмом – отремонтировал найденный на свалке будильник, в восьмом из любопытства разобрал и собрал затвор своего первого фотоаппарата «Смена».

Ему прочили будущее инженера-конструктора, и он сам верил в это, пока в девятом классе не увлекся минералогией…

Приспосабливая к «гармошке» очередной новый объектив или насадку, он размышлял: получится из тебя ученый или нет – это неизвестно, а вот мастеровой получился бы – этакий рабочий-ас, токарь высшего разряда или слесарь-лекальщик, или наладчик, и притом еще рационализатор; а если учесть, что у тебя нет потребности опохмеляться по утрам, то и в передовики бы вышел, и начальство бы тебя уважало, и сам бы ты себя уважал: что не жалование получаешь, а зарплату, что изделия твои где-то ждут, кому-то они остро необходимы – сами по себе или как детали какого-то механизма, машины, предназначенной производить материальные блага, или защищать тебя и твоего Витьку, или служить настоящей большой науке… А кто ждет отчеты твоего рудного отдела, над которыми сотрудники корпят по три-пять лет? Кто ждет твою диссертейшн, кому она необходима?