Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

делать?), но от маленькой белой руки с розовыми выпуклыми ногтями[73], которая беспрестанно взбивала их. Эти несчастные волоски были известны всему главному штабу, и когда один из них переходил от жизни к смерти, его обыкновенно поминали чем-нибудь; когда Неукротимый пал, по нему надели траур.

Теперь надобно сказать, что помещалось внутри этого смешного человечка. Господин Лавалетт был человек умный. Он прелестно рассказывал множество анекдотов, которыми была набита его чрезвычайно вместительная память. Он много видел, много помнил и с развитым умом соединял редкий дар, которым природа награждает только своих любимцев: чрезвычайную ясность, блеск и остроту мыслей и рассказа. Лавалетт был человек, конечно, не с высокими дарованиями; по крайней мере не так, как я понимаю это (хотя, признаюсь, требую многого). Он, без сомнения, был человеком умным. Ужасное и постыдное преследование, которому он подвергся, заставило его спасаться от потока, чтобы не быть захваченным им на том возвышении, куда и не подумал бы он всходить, если б мирно и спокойно оставался в своем доме. Он имел много достоинств: добрый отец, добрый муж, верный друг. Это последнее качество увлекло его слишком далеко.

Женитьба его оказалась довольно странной. За несколько дней до отправления в Египет он женился на Эмилии Богарне, дочери маркиза Богарне, деверя госпожи Бонапарт. Родители ее развелись: отец женился на немецкой каноннице, а мать вышла замуж за негра. Бедная девушка осталась беспомощной сиротой, но она была восхитительно красива, тиха, добра и превосходно воспитана благодаря попечениям тетки. То, что в нее влюбился Лавалетт, было в порядке вещей; но что странно, она ответила на его любовь всем сердцем. Они поженились, и муж отправился в Египет, а в Европе оставил прелестнейшую из жен.

Несчастье заключалось в том, что бедное брошенное дитя не было защищено ни от чего. Семнадцати лет она оставалась еще без прививки от оспы, а эта ужасная болезнь особенно любит хорошенькие личики. Армия не доплыла еще до Мальты, когда госпожа Лавалетт, счастливая тем, что избежала смерти, стала обладательницей другого лица.

Эмилия была в отчаянии и сначала хотела умереть. Она видела себя страшною, но в действительности не так переменилась, чтобы приходить от того в отчаяние, и многие женщины удовольствовались бы остатками ее красоты. Она сохранила ослепительную белизну кожи, прелестные зубы, нежный взгляд, прекрасную талию, короче говоря, оставалась еще прекрасной особой, но уже не той, на которой женился Лавалетт. Она послала ему в Египет портрет свой, но, кажется, он достался англичанам. Впрочем, каково бы ни было впечатление Лавалетта, когда он нашел по возвращении не ту, которую оставил, я не думаю, чтобы, испытывая прежние нежные чувства, он дал заметить, что любовь его переменилась. Однако, кажется, Эмилия предполагала именно это. Тихий характер ее не позволял выказывать тайные мысли, но беспрерывные слезы, глубокая задумчивость, явно выражаемое отвращение к жизни часто докучали этому доброму, превосходному человеку…

В первый день моего брака Люсьен, тогда министр внутренних дел, не мог приехать на обед; но меня собралось поздравить все семейство Бонапарт. Госпожа Мюрат, хотя вскоре собиралась родить, приехала тоже. Она была в черном бархатном платье, чтобы скрыть свою полноту, как она сказала; на самом же деле, полнота ее казалась необыкновенной. Что касается госпожи Леклерк, она, как всегда, оставалась прекраснейшей из прекраснейших. Я сказала и повторю еще: госпожу Леклерк не видели во всей ее красоте, если видели уже по возвращении из Сан-Доминго.

В этот день на госпоже Бачиокки был наряд, который я запомнила. Она председательствовала утром в литературном обществе, куда хотела принять всех знакомых ей умных женщин, и предметом обсуждения стал костюм принимаемых членов.

— Я придумала образ, — заявила она, — и, чтобы меня лучше поняли, сама выполнила его. Эти дамы будут в таком наряде.

На голове у нее была кисейная вуаль, вышитая шелками всех цветов и прошитая золотом; сверху прикололи лавровый венок, как у Петрарки и Данте. Длинная туника и платье с полушлейфом, совсем без рукавов, а сверх всего этого огромная шаль в виде мантии, — таков был туалет ее, в котором видели мы элементы и еврейские, и греческие, и римские, и средневековые; словом, все, кроме изящного французского вкуса.

На предыдущих страницах я представила несколько персонажей, теперь надобно показать странную комедию, которая разыгралась в зале из-за соединения в нем двух партий. Одна сторона старалась скрыть презрение к другой чрезвычайной вежливостью; но вежливость эта была только данью хозяйке дома, которая сделалась матерью одного из противников. Впрочем, время от времени все же вырывались насмешливая улыбка или словцо, сказанное тихо, но с таким выражением лица, что оно заменяло звуки. Только папенька мой, господин Коленкур, едва ли не один из всех в своей партии, искренне веселился в тот день и поздравил меня с откровенностью солдата, вежливостью придворного и от чистого сердца. Но любопытна была встреча его с Раппом. Они виделись в Тюильри у госпожи Бонапарт, и, как будто Коленкур должен был только туда и выезжать из дому, Рапп вскричал, увидев его:

— Как, черт возьми! Да что делаете здесь вы?

— Я скорее могу задать этот вопрос вам, — отвечал Коленкур, — потому что двадцать пять лет знаком с госпожой Пермон и никогда не видал вас у нее. Каким образом вы обедаете здесь сегодня?

Он прошел через гостиную и спросил меня тихонько, посещал ли нас ранее этот толстяк (он указал на Раппа). Я отвечала, что нет.

— Это невозможно!

Я снова уверила его, что точно не был.

— Но, по крайней мере, вы получили от него карточку?

— Совсем нет.

— Полноте! Повторяю вам, что это невозможно; вы, верно, были в рассеянности, любуясь своим свадебным подарком, и не заметили его. Возможно ли, чтобы человек, который обедает за столом в хорошем доме, пришел туда, как в трактир, без предварительного представления…

Покуда он говорил это с большой горячностью, Рапп, который не терял его из виду, подошел к нему тихонько сзади и закричал в ухо:

— Что вы тут рассуждаете, мой милый? В день брака старики находятся под арестом.

Он схватил его за талию, поднял в воздух, как ребенка, и поставил в нескольких шагах от меня.

Господин Коленкур был добр, и за то любили его все друзья; но эта доброта скрывала силу характера, известную только тем, кто общался с ним ежедневно. В таких случаях он становился настоящим французским дворянином, во всем полном значении этого слова. Он резко вырвался из объятий Раппа, потом взглянул на него строго и сказал:

— Полковник! Ни вы, ни я