Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

спрятались во множестве проходов между дровами, так что сторожа не заметили их. После этого им было уже очень легко войти к нам в дом.

Мать моя была довольно спокойна за себя, но в отчаянии от моего положения. Последствия испуга могли быть ужасны. В самом деле, жестокая болезнь овладела мною, и надолго.

Ужасное впечатление изгладилось бы скоро, если б после этой страшной ночи не тревожили меня размышления, которые беспрерывно возобновляли мой ужас. Я видела перед собой, как наяву, разбойников в нашем доме; помнила их голоса, их слова; представляла, что могла встретить их на той самой площадке, через которую, весело распевая вполголоса, проходила взять ягод за несколько минут до их прихода; сверх того, я удостоверилась, что в то время, когда я проходила через столовую, они уже были в доме, чему доказательством служила лестница, приставленная к стене. Все это леденило мне сердце! Я закрывала глаза и видела перед собой трех или четырех ужасных бандитов, которые окружают, схватывают меня, бедную девочку, и, даже не давая себе труда сказать не кричи!, убивают меня, чтобы я молчала. А отпертые двери!.. А мать моя!.. Бедная мать, просыпающаяся среди убийц, покрытых кровью ее ребенка! Эти мысли так овладели мною, так покорили мое воображение, что к вечеру того же дня у меня сделалась горячка с ужасным бредом. Я отчетливо видела себя на площадке, а внизу лестницы, в сумраке коридора, между колоннами, — зверские лица. Я видела, как приближаются они; беспрерывно слышала те же глухие звуки, которые выдали мне их присутствие. Это был бред самый ужасный, видение самое тягостное. Вылечить меня стало тем труднее, что причина моего состояния была реальной. Я не преувеличивала опасности, в какой находилась. Мать моя, думая об этом, сама страдала от нервных спазмов, сжимавших ее сердце.

Брат, неизменный помощник страдающих, первым придумал, как облегчить это мучение, которое убивало меня или могло свести с ума. Мое состояние решили развеять переменой места. Как только мать моя оказалась в состоянии переносить движение кареты, мы стали совершать много прогулок за город, к нашим друзьям. Потом мы ездили на неделю в Дьепп. Эта перемена в самом деле дала хорошие результаты; однако впечатление от ночи 25 июля было так сильно, что я долго не могла проходить из моей комнаты в столовую через площадку, не побледнев как смерть. Долго еще терзали меня ужасные сны. Я не смела оставаться одна в комнате при наступлении ночи или чувствовала себя дурно и почти падала в обморок.

— Вот, государь, — заметила я однажды императору, рассказывая ему эту историю (в 1806 году), — вот причина моей трусливости, если вашему величеству угодно знать ее. Впрочем, я уже могу оставаться в темноте лучше шестилетнего ребенка. Но нервная система моя потрясена навсегда этим ужасным страхом. Ничто на свете не может излечить меня от того чувства, какое производит во мне мысль об опасности, которой подверглась бы я, оставшись, например, в столовой, есть свои ягоды.

Шесть лет прошло после ужасной ночи, но император видел, что я побледнела. Он отметил это.

— Уверяю, ваше величество, что то же случалось со мною через много месяцев после этого происшествия, когда я только проходила через площадку.

— Это странно! — сказал император. Он, как всегда, прохаживался. Никто не говорил ни слова. Был прекрасный летний вечер. Мы находились в Сен-Клу, в комнатах принцессы Боргезе. Вдруг, когда воспоминание о разбойниках уже сменилось у меня другими мыслями, император остановился передо мной и спросил:

— Не заставило ли вас это приключение разлюбить ягоды?

Несколько секунд я не отвечала и потом вымолвила:

— Напротив, я люблю их страстно.

— Вот каковы женщины!.. Опасности привязывают их к себе.

Глава XXVIII. Люди и обычаи того времени

Через несколько дней после открытия заговора Арена́ и Черакки Люсьен пришел к нам и не скрывал, что все эти покушения на жизнь его брата приводят его в живейшее беспокойство[66].

— Можно ли предупредить такие удары?.. — сказал он. — Жак Клеман, Равальяк, Дамьен, Жан Шастель, все эти люди исполняли свое намерение, потому что жизнь не имела для них никакой цены и страх не мог остановить их. Будь Черакки один, как он и хотел сначала, брат мой не жил бы теперь; но он думал, что, присоединив к себе одного из представителей кинжала[67], будет иметь больше успеха, и ошибся.

— Однако, — заметила маменька, — то, что вы говорите, ужасно, потому что каким же образом выживет ваш брат?

— Он только сам может спасти себя, — отвечал Люсьен.

Жюно и брат мой заметили ему, что большая часть поступков Первого консула доказывает республиканские чувства и нельзя обвинить его в том, будто он не идет по дороге, назначенной этими самыми чувствами.

Жюно продолжал оживляясь:

— Но, тем не менее, не надо давать никакой пощады людям, которые хотят умертвить его под тем предлогом, что они защищают свою иллюзорную свободу, тогда как именно Первый консул покровительствует ей и утверждает ее. Что касается меня, я не скрываю своего мнения об этом.

— Как и я, — поддержал его Альберт, — потому что для меня эти люди во сто раз виновнее Равальяка и Жака Клемана. Тех могли извинять религиозные причины и фанатизм, между тем как эти видят тут лишь собственную пользу. Все они таковы, кроме Черакки: этот — сумасшедший.

— Может быть, это справедливо касательно последних заговорщиков, — возразил Люсьен. — Но, любезный Пермон, не думайте, что во Франции уже не осталось людей, всегда готовых защитить свободу. В этой груди, — прибавил он прерывающимся голосом и с силой ударив себя в грудь, — в этой груди бьется сердце француза и патриота. Брат знает меня, и я не скрываю своих идеалов от него: это известно Жюно и всем, кто близок к нему. Я беспрестанно напоминаю ему о тех торжественных обязанностях, которые взял он на себя 19 брюмера и в которых я сделался поручителем. — Повернувшись к Жюно, Люсьен прибавил: — Помнишь ли разговор при тебе четыре дня тому назад?.. Так всегда я буду говорить ему, и никакие опасения не принудят меня уклониться от моего пути. Если те, кем брат мой окружил себя в правительстве, готовы помогать ему в притеснительных для отечества мерах, я не умножу числа их и в тот день, когда пробьет последний час республики, пойду умирать на другой земле.

Этот разговор доказывает, что уже тогда Люсьен хотел изменить волю Наполеона, желавшего сосредоточить власть в своих руках, чему предвестием служили некоторые его поступки. Разговор,