Голова доставила только воспоминания прошлого, пережитого мною, и некоторые отрывочные мысли; все остальное есть произведение сильно взволнованного чувства.
Что же: не лучше ли разорвать в куски это произведение? Могут ли соображения о важном деле, вызванные на свет взволнованным чувством, не быть ошибочными и ложными? В клочки, в огонь!.. Нет, стой! Пусть все останется, как есть; ошибка прилична человеку и, мало того, она его элемент.
Мы осуждены, и чувствуя, и умствуя, безвыходно жить в мираже. И бывают минуты в жизни, когда чувство ориентируется вернее мысли в этом мираже.
Это случается в те минуты, когда в душе мыслящего человека внезапно делается прилив и скопление самых разнородных чувств. Это и было со мною 2–го марта. Прилив длился три дня. Анализируя сегодня его элементы, я вижу, что мой анализ опоздал. Из составных начал прилива уже многое улетучилось и прошло. В этой скопившейся в душе массе чувств и представлений теперь не найдешься. Тут были и ужас, и скорбь, и гнев, и отчаяние, и надежда. Если в эти роковые минуты ум не теряет еще способности мыслить, то мы должны, мы обязаны пользоваться ими, не упускать, ловить их налету и, сохранив самообладание, замечать, что принесло оно нам с собою.
Я это и сделал.
И было бы глупою слабостью для 70–летнего старика стыдиться того, рвать и жечь, что он изложил на бумаге в эти дни прилива и взволнованных чувств и мыслей. Пусть остается на память. Если ошибся, так ошибся, — не беда; от этой ошибки никому ни холодно, ни тепло.
Я писал совершенно спокойно мою автобиографию, когда услышал весть о страшном событии 1–го марта. Я сбирался когда — нибудь высказаться в моем дневнике о настоящем положении России, каким я себе его представляю при сравнении с пережитым прошлым.
И вот, внезапная весть о кровавой катастрофе, закончившей поистине величественную эпопею царствования Александра II — го!!. Можно ли было удержать прилив внезапный, приток встревоженных чувств и скопленных, хотя еще и не разработанных мыслей.
Теперь я успокоился, но не настолько, чтобы снова приняться за мое собственное жизнеописание. Психические бури проходят не разом. И что ни начнешь делать, мысленная тревога все тянет думать о том же, что волновало чувства и мысли целых три дня. Невольно обращаюсь опять к своеобразному положению русской земли.
Я не знаю, как современные ученые определяют, что такое государство. Помню, прежде все определения мне казались то странными, то неверными. Но до доктринерства ли теперь, когда почти все — и культурные, и некультурные — государства обретаются не в своей тарелке!?
Антагонистом, более или менее явным, более или менее сильным, государству является теперь само общество. Слышатся уже голоса из толпы, правда, беспорядочной и бестолковой и сумасбродной: «Да ты — разбойник». И это государству — то, считавшемуся главным оплотом общества. Я слыхал эти нарекания мимоходом. Это ли не знамение времени?
Лет 40 тому назад прусские газеты говорили во всеуслышание vom beschrankten Unterthanenverstande, сиречь, об ограниченном понятии или разуме подданных, не смыслящих ничего в делах государственных, не умеющих и не могущих смотреть на эти дела сверху и в общей их связи.
Пожалуй, и теперь еще Бисмарк едва ли имеет лучшее мнение о подданных германского императора.
Но кто не видит и не чувствует, что в настоящее время такой взгляд на государство можно проводить только с чрезвычайным напряжением сил.
А натянутая через меру, да еще и с боковыми сотрясениями, рессора может и не выдержать — лопнет.
Общество везде взбаламучено против государства. Там, где государственная власть издавна сумела соединить себя общими интересами с обществом, оно, т. е. общество, держит себя относительно спокойнее; несогласие, ссоры, а по временам и драка, ведутся только между разными классами общества.
Там же, где государство искони считало себя гораздо выше общества во всех отношениях, оно, т. е. государство, и до сих пор еще требует, чтобы общество, как нечто гораздо низшее, жило и действовало для него. Такое требование, хотя и не так эгоистично, как оно кажется, но несовременно и потому непопулярно.
Во времена оны самовластные монархи говорили: «государство — это я». В наше время государство само старается еще выговорить и, казалось бы, с большим правом подданным: «общество — это я». Но современное общество не так доверчиво, как прежнее государство. Издавна общество привыкло отличать свои, т. е. общественные, интересы от государственных или, как прежде их называли, государевых и коронных; выходит, как будто общество само по себе, а государство само по себе. Это с первого взгляда странно, но, в сущности, это должно быть так,
конечно, до известной степени и при условии, что весь строй общества не может быть иным и останется таким, как есть. Что такое, в самом деле, общество?
Оно само смотрело и привыкло смотреть на себя различно. Самое первобытное воззрение известно — стадо, и тогда государственная власть — пастырь. Интересы обоих общие только в том, что и стадо, по своей природе, влечется к самосохранению, питанию и приплоду, и пастырю это выгодно, но мотивы интересов и тут, и при этом, для первобытных обществ, самом подходящем взгляде, все — таки различны.
Но интересы современного общества так различны, спутаны, сложны, что тот, кому достается разматывать этот клубок, невольно делается как бы антагонистом, то есть разрушителем путаницы.
И интересы его, поэтому не могут быть те же самые, из которых вит клубок. Клубок требует одного: разматывай, но не рви. И если это соблюдается, то и при различных интересах дело идет хорошо.
Но в наше время антагонизм общества с современным государством доходит до того, что явилась уже на свет целая фаланга людей, готовых разорвать клубок и выровнять все спутанные нити. А когда интересы всех и каждого будут одни и те же, то государству нечего будет разматывать; его роль сделается отрицательною, — только не давать, чтобы ровные нити опять спутались и склубились.
Уравнять интересы, уравнять и стремления; сбить маковые головки, выросшие выше других, пьедесталы опрокинуть, почву выровнять. Все человечество должно сделаться одним огромным человеком, ростом до неба. Вот финал современных социальных утопий с их множеством оттенков и вариаций.
Ведь, мне кажется, я не брежу. Мираж существует не только в фантазии, но служил уже мотивом для действий. И я сравниваю, живо представляю себе и обаяние умов, увлекающихся этим миражом, и положение современной России.
Мы странны, национально странны и в нашей оригинальности, и в нашем подражании. В оригинальности мы хотим перещеголять всех других, выдумать разом что — нибудь такое, что другим никак бы не могло придти на ум. В подражании мы или рабски подражаем, или же стараемся попасть, опять — таки разом, на самую последнюю ступень, — и то, чего другие достигали медленно, переходя с одной ступени на другую, мы хотим одолеть разом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});