Еще до отъезда Белинского прошумела ею рецензия на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»,— «едва ли не самая странная и не самая поучительная книга,— по словам Белинского,— какая когда-либо появлялась на русском языке!..»
Рецензия эта была, в сущности, плач по Гоголю. «Тут дело идет,— восклицает Белинский,— только об искусстве, и самое худшее в нем — потеря человека для искусства».
Книга эта воспринималась Белинским как трагическая ошибка гения. Ведь Гоголь сам затаптывал свои произведения. «Мертвые души» он называл «недоноском», «карикатурой», «Ревизора», потрясшего Россию реалистическим изображением ужасной николаевской действительности, Гоголь свел к «истории моей собственной души».
В своей рецензии Белинский негодовал по поводу этого странного самоуничижения Гоголя, которое так обрадовало реакционную критику.
«Когда мы хвалили сочинения Гоголя,— писал он, — то не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях, а судили о них сообразно с теми впечатлениями, которые они производили. Так точно и теперь мы не пойдем к нему спрашивать его, как теперь прикажет он нам думать о его прежних сочинениях и о «Выбранных местах из переписки с друзьями»... Какая нам нужда, что он не признает достоинства своих сочинений, если их признало общество?»
Встретив как-то Павлова, с которым он был в довольно прохладных отношениях, Белинский бросился к нему и долго жал ему руку,— так понравилась Виссариону статья Павлова об этой книге Гоголя.
— Я полностью согласен с вашей мыслью о том,— сказал он,— что эта несчастная книга Гоголя, перенесенная в художественное произведение, в те же «Мертвые души» или «Ревизор», была бы превосходна, ибо ее чувства и понятия принадлежат Хлестаковым, Коробочкам, Маниловым. Это так умно, так умно, что мочи нет!
Однако если литературные заблуждения Гоголя огорчили Белинского, то подлинное возмущение его вызвали реакционные политические высказывания в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Снисходительное отношение создателя «Мертвых душ» к мордобойным крепостническим нравам вызывает горестное негодование Неистового:
«Хорош и этот совет,— пишет он в своей рецензии,— «Мужика не бей: съездить его в рожу еще не большое искусство»... автор учит помещика ругаться с мужиками... Что это такое? Где мы? уж не перенеслись ли мы в давнопрошедшие времена?..»
Белинский отказывается понимать, как мог великий писатель договориться в своей книге до заявления, что русский народ не стремится к грамотности.
С явно ощутимой болью за Гоголя пишет он в своей рецензии:
«...Если бы захотел он (Гоголь) пожить в той России, которую так расхваливает, живя в разных немецких землях, и поприглядеться к простому народу, о котором судит так решительно, не зная его,— он убедился бы, что эти быстрые успехи в деле распространения грамотности в простом народе основаны на сильном стремлении, какое он оказывает к учению».
Он задается вопросом:
«Зачем написана эта книга? Это так же трудно решить, как и то, зачем написаны автором эти строки:
«О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех оплеуха!..»»
На поставленный вопрос Белинский отвечает не здесь, а в письме к Василию Боткину, который, как ни странно, осудил рецензию Белинского как «необдуманную».
«Ты,— пишет ему Белинский,— решительно не понимаешь меня, хотя и знаешь меня довольно... Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошей, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству... Ты решительно не понял этой книги, если видишь в ней только заблуждение, а вместе с ним не видишь артистически рассчитанной подлости».
Не знаю, польстило ли Гоголю одобрение этой его книги Булгариным:
«...последним сочинением он (Гоголь) доказал, что у него есть сердце и чувство и что он дурными советами увлечен был на грязную дорогу, прозванную нами натуральной школой. Отныне начинается новая жизнь для г. Гоголя, и мы вполне надеемся от него чего-нибудь истинно прекрасного».
Эту похвалу Гоголю Боткин назвал: «хуже пощечины».
Статьей Белинского Гоголь был задет чувствительно. Он пожаловался Шевыреву. Он излил обиду Прокоповичу и даже облек его тонкой дипломатической миссией:
«Пожалуйста, переговори с Белинским и напиши мне, в каком он находится расположении духа относительно меня... Если же в нем угомонилось неудовольствие, то дай ему при сем прилагаемое письмецо, которое можешь прочесть и сам...»
Прилагаемое письмецо было написано в довольно раздраженном топе. В нем слышались интонации сановника, распекающего подчиненных за нерадение и самоуправство. Все облито соусом ханжеского христианского смирения, за которым, конечно, проглядывает сатанинское высокомерие:
«Вы взглянули на мою книгу глазами человека рассерженного, а потому почти все приняли в другом виде... Как можно, например, из того, что я сказал, что в критиках, говорящих о недостатках моих, есть много справедливого, вывести заключение, что критики, говорящие о достоинствах моих, несправедливы? Такая логика может присутствовать только в голове рассерженного человека, ищущего только того, что способно раздражать его, а не оглядывающего предмет спокойно со всех сторон...»
О, если бы Гоголь знал, какое извержение вулкана вызовет это «прилагаемое письмецо!»
Прокопович не сумел тотчас передать его Белинскому, потому что тот уже был за границей. Понадобилось время, чтобы оно дошло до Зальцбрунна. Сам Прокопович, этот слепо преданный Гоголю друг, не очень был доволен «письмецом» и даже осмелился представить Гоголю свои робкие возражения, па которые тот, впрочем, не обратил никакого внимания.
«Мне кажется,— писал Прокопович,— ты очень ошибаешься, воображая, что статью свою Белинский написал, приняв на свой счет некоторые выходки твои вообще против журналистов. Зная Белинского давно, я не могу не быть уверенным, что ни одна строчка его не назначалась мщению за личное оскорбление...»
Вот и Зальцбрунн. Белинский сразу к доктору Цемплину.
Низенький широкоплечий старик с непомерно большой головой, с выправкой военного и бородой Саваофа. Излучает доброжелательство и заражает надеждой. Правда, на обратном пути в отель этот молодой насмешник, Ваничка Тургенев, сказал, что в Цемплине есть что-то от циркового престидижитатора. Белинский рассердился:
— Слушайте, Тургенев, вам лишь бы подковырнуть все равно кого. Отвратительная, доложу вам, манера втаскивать всех в лужу, в которой вы сами барахтаетесь.
Увидев, что Тургенев смутился, сказал добродушно-ворчливо:
— Смотрите, в угол поставлю.
Тургенев рассыпался в