Лицо сюзерена исказила гримаса.
— Приведите Эпинэ, — потребовал он. — Мне нужен Эпинэ. Только Эпинэ…
— Я здесь. — Робер опустился на колени и отбросил пистолет, который все еще сжимал в руке. Сталь глухо стукнула о камень. — Не шевелись. Будет хуже.
— Знаю. — Это даже не бледность. Лицо заостряется, синеет, а сюзерен еще говорит. И улыбается бескровными губами Роберу. Только Роберу, остальных не существует. Никого… — Эпинэ, — велит Альдо, — найди Матильду… И увези в Сакаци. Этот… Альберт вас… не выдаст… Уезжай сегодня же… Сейчас! Не вздумай… возиться с этим городом… и спасать всяких ублюдков. Пусть сами выбираются… как хотят.
— Хорошо, — обещает Эпинэ, — я ее отыщу.
— Она здесь… Разнеси этот вертеп по камешку, но найди… Если ей так… нужны эти ублюдки… Темплтон с доезжачим… не трогай их… Альберт примет всех… Понял?
— Да.
— Сегодня! — еле слышно требует сюзерен. Он дышит все чаще и все быстрее, на темных губах розовеет пена. Неужели он не вспомнит? Не простится?
— Дети мои! — мягкий отвратительный голос. Карваль и Мевен расступаются, пропуская человечка в сером. — Сын мой… Я пришел дать тебе утешение…
— Убирайся, — шепчет государь кардиналу с его голубем и с его Создателем. — Крысенок…
Яростный взгляд рвется к небу, в котором в бездне света кружит одинокий ворон. Он все видит, он запоминает….
— Старые боги такое же дерьмо, как и Создатель! — Все труднее разбирать слова, все страшней и непонятней лицо. — Такой же обман! Нет ничего… Ничего! Кроме жизни и нас! Только мы…
— Создатель, прости ему, — бубнит не ушедший кардинал, — ибо безумен… Он ведь безумен?
— Да, — с готовностью лжет врач, и Ричард хватается за кинжал, но клинка нет. Есть тупая боль, мгновенно ставшая невыносимой.
— Держите себя в руках, Окделл. — Мевен! Хватает за плечо, перед глазами взрываются искры — белые, багровые, отвратительно зеленые. Кружатся, как комарье на болоте, и звенят — тоненько, жалобно, жутко.
— Что с вами? Вы ранены? Вам плохо!
— Оставьте! Пустите меня! Пустите меня к Альдо!
Боль все сильнее. Дышать трудно. Сердце? Неважно… Сейчас ничего не важно, кроме сюзерена и нахлынувшей пустоты. Камни под ногами или болото? Тошнотворная зелень, лилии, не прекращающийся мерзкий звон. Может, это сон? Это должно быть сном. Кошмаром, который начал Рамиро.
Что-то мягкое под ногами. Летит навстречу. Падение. Всплеск боли. Зеленая мгла рассеивается. Он лежит на конском трупе. Черном, теплом. Это Моро. Он убил не только Альдо. Он убил великую анаксию… и герцога Окделла!
— Робер. — Крик это или шепот? — Робер Эпинэ…
Оттолкнуться от вороной твари, вскочить, несмотря на боль, броситься на голос. Это сюзерен? Этот, с багрово-синим лицом и пеной на губах?! Как жутко, как чудовищно жутко…
— Не ты!.. Эпинэ… Где Эпинэ?
— Я здесь.
— Окажи-ка мне услугу… Напоследок… Понимаю, это будет… не лучший твой выстрел.
— Альдо!..
— Я приказываю! — произносят уже черные губы. — Лучше покойником, чем никем… Не анаксом… Мы ошибались, Робер… Я ошибался. Мог бы и догадаться… Если такие Повелители, то… Ничего нет… И не надо!
Несвязные, почти непонятные слова, пена на губах, судорога…
— Стреляй, раздери… тебя кошки! Видишь же…
— Никола, — Эпинэ рывком оборачивается, — одолжи…
— Герцог, — шепчет лекарь, — осталось не более четверти часа. Он сейчас… потеряет сознание.
— Трусишь, Эпинэ? — Совсем чужое лицо. Какое оно страшное! — Представь… что я… лошадь… Еще одна.
— Карваль!
— Пожалуйста, монсеньор!
Можно остановить, ударить по руке, заслонить собой, принять пулю, уйти вместе с сюзереном. С Гальтарами. С Золотой Анаксией…
— Спасибо, Эпинэ… Матильда… Теперь Матильда…
Выстрел. Белое облачко дыма и улыбка. Последняя улыбка и последний взгляд. Обращенный к Иноходцу.
— Нет, — с отчаяньем произносит тот, — не теперь. Сперва — Оллария.
2
Настроение у Марселя было отменным. С самого утра и до обеда, когда со стены в очередной раз грохнулась треклятая маска, повредив не менее треклятую статуэтку. Горестно ахнул барон, взвыла Эвро, и началось… Коко то воздевал руки над лишившимся уха мраморным флейтистом, то хватался за золотую рожу, проверяя, все ли с ней в порядке. Левретка не унималась, Котик присоединился к рыдающей даме. Оценив преимущества тихих человеческих обмороков, Марсель ухватил львиного волкодава за ошейник и выволок в гардеробную, но тут за дело взялись философы. Валме мог поклясться, что ничто матерьяльное на них не падало, но троица словно с цепи сорвалась. Видимо, вина лежала на перегруженных селезенках и поваре Капуль-Гизайлей, способном склонить к обжорству самого Валтазара.
Блестя глазами и брызгая слюной, философы набросились на дикарское преклонение перед бессмысленными и уродливыми кусками железа и камня. Коко принял бой. Запахло порохом. Философы наступали сомкнутым строем. Барон отбивался, но терпел поражение, Дарави, Берхайм и какой-то старикашка в салатовом непристойно ржали. Марианна пыталась зажать уши — мешала вырывающаяся Эвро. Баронесса стиснула левретку и умоляюще взглянула на Марселя, но виконт был слишком сыт и благостен, чтобы вмешиваться.
— …отвратительная, оскорбляющая разум поделка! — шел вперед Фальтак. Ноздри матерьялиста раздувались, обычно бледно-желтая физиономия пошла пятнами.
— Уродина, что и говори, — внезапно поддержал философа Берхайм. — Мой вам совет, Констанс. Если это чистое золото, закажите из него что-нибудь для вашей прекрасной супруги.
— Этой маске нет цены! — Коко прижал осклабившуюся рожу к печени или желудку. — Мы все уйдем, а она останется. Памятью о великом искусстве и утонченности наших предков!..
— Вот образчик говорящего животного, истребляющего свой природный запах посредством щелочи и собачьего сала и отрекшегося от своих истоков, — набросился на бедного маленького Коко Сэц-Пьер. — Вы раб извращенных примитивных идолов, которых следует уничтожать! Вместе с идолопоклонниками и теми, кто уродует натуру. Кто превратил свободного гордого зверя в раба? В уродца, неспособного найти себе пропитание? Взгляните на эту собачонку! Разве она способна позаботиться о себе и произвести здоровое потомство? Сам ее вид — извращение и оскорбление природы, то же можно сказать и о присутствующих здесь двуногих. Где прежняя, здоровая сила? Здоровая злость? Где естественность? В лесу, в море, в горах выживают лучшие. Они получают все — пищу, самку, угодья, а что мы видим в городах?! Выродившихся ублюдков! Прирожденных рабов, лижущих уродующие их руки, вместо того чтобы впиться хозяевам в горло?! Чтобы получить то, что должно принадлежать им?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});