Читать интересную книгу Классик без ретуши - Николай Мельников

Я уже оговаривал, что нет никакого резона пытаться объяснить дело авторским интересом к «психологическим» аспектам фабулы: нетрудно убедиться, что такого рода интерес г-ну Набокову несвойствен. Его роман — что угодно, только не «исследование» чувств и эмоций, в нем описанных. Недоверие, испытываемое Г.Г. к психиатрии, вполне адекватно набоковскому; ученые концепции психиатров в глазах и романиста, и его персонажа — не более чем повод для язвительного осмеяния. На долю психиатрии и общества оставлена сомнительная привилегия снабдить научным — или отталкивающим — ярлыком сексуальную идиосинкразию Гумберта; что до романа, то в нем она трактуется как любовное состояние под стать всякому другому.

Мы можем быть уверены и в том, что в задачу г-на Набокова никоим образом не входит подрыв моральных устоев. Не его дело, спровоцировав сексуальную революцию, уравнять педофилию с обычными и допустимыми формами межполовых взаимоотношений. Конечно, «свирепость и веселость» Гумберта, то, что можно назвать его моральным релятивизмом, порою граничащим с абсурдной анархичностью, окрашивают в соответствующую тональность повествование романа, и эта тональность находит странные созвучия в наших душах, равно как и безграничность снедающей Гумберта страсти. Однако вся анархическая стихия, по волнам которой мы плыли, без остатка иссякает ближе к концу романа, когда Г.Г., обретая до того не присущую ему серьезность, печально размышляет о хаосе, в какой он превратил существование Лолиты.

Можно, разумеется, предположить, что шокировать нас было для г-на Набокова самоцелью, что он замышлял свое произведение как универсальную сатиру, цель которой — заставить нас изумиться самими собой, поставив под сомнение самоочевидную для нас моральную простоту. Этой цели он достигает с помощью приема, который я уже описывал: побуждая нас свыкнуться с сексуальной ситуацией, призванной вызвать негодование, а затем — оставляя наедине с нашим молчаливым примиренчеством.

И наконец, вполне возможно, что в задачу г-на Набокова входило сатирически отобразить более конкретное явление — сексуальное лицемерие специфически американского образца. Я имею в виду подчеркнутую публичность, какой мы окружаем разные проявления сексуальности, бесконечную стимуляцию сексуального начала, сексуального удовлетворения, сексуальной конкуренции, ареной которой становятся наши массовое искусство и реклама. Во имя чего ребенка женского пола с самых ранних лет учат придавать значение блеску и шелковистости волос, гибкости фигуры, всем атрибутам внешнего вида, символизирующим неизменную готовность к приключению? Во имя чего, если не для того лишь, чтобы в один прекрасный день она стала образцовой стюардессой авиалайнера? Или для того, чтобы она смогла обрести то испускающее звездное сияние ощущение собственного достоинства и значимости, которое, как мы знаем, отмечает любую настоящую добродетель, любое подлинное свершение? Или для того, чтобы ее муж и дети не только не стыдились, но, напротив, гордились ею? Так рассуждают школьные директрисы, попечители женских учебных заведений, воспитательницы, родители. Однако не секрет, что в рамках любых иных культурных общностей (а г-ну Набокову известно их немало) целью этих навыков и талантов является нечто иное — постельные услады; и, коль скоро навыкам этим учат с самых ранних лет, логично, что речь идет о ранних постельных усладах.

И все же действительная причина, обусловившая, как мне кажется, обращение г-на Набокова к столь вызывающему жизненному материалу, заключается в том, что он стремился написать книгу о любви.

Ибо «Лолита» — именно об этом. Чтобы не быть понятым превратно, уточню: «Лолита» — книга о любви, а не о сексе. Каждая ее страница апеллирует к эротическому чувству, рисует недвусмысленно эротическое действие или проявление, и при всем том эта книга — не о сексе. Она — о любви.

Данное обстоятельство делает ее уникальной в сфере знакомой мне современной романистики. Что до последней, то, воздавая ей кредит доверия, приходится признать, что любовь бесследно исчезла из западного мира, как это некогда и предсказывал Дени де Ружмон. Современный роман может во многом расширить наши представления о разных аспектах сексуального: о тонкостях физического сближения, о приоритете взаимности в интимных отношениях, о самых разных оттенках этих отношений, соединяющих мужчин и женщин; и, разумеется, о браке. О любви же, когда-то бывшей одним из центральных его объектов, он не способен поведать нам ничего.

Вспомнить о Дени де Ружмоне побудила меня его запоздалая, странная, высокомерная атака на любовное чувство — точнее, на ту его форму, которую, насколько я помню, он определяет как любовь-страсть, — иными словами, то самое, с чем европейская литература имела дело с незапамятных времен, но с особо заинтересованным вниманием — с той поры, когда возник цикл героических преданий о короле Артуре, а в обществе воцарился куртуазный любовный кодекс. Любовь-страсть была специфическим мироощущением, присущим отнюдь не всем (знатоки ограничивали круг ее носителей дворянством), но неизменно волновавшим едва ли не каждого, кто вообще был небезразличен к жизни чувств. На протяжении веков это мироощущение формировало наши представления о других видах любви, обусловливая правила и конвенции, посредством которых они запечатлевались в литературе.

Непременным условием этого вида любви было то, что она не имела ничего общего с браком и не могла существовать в брачных узах. Андреас Капелланус в своем трактате о куртуазной любви с аксиоматической прямотой утверждает, что муж и жена по определению не могут быть любовниками. В основе подобного тезиса лежала посылка, согласно которой отношения между супругами, включая имущественные вопросы и необходимость продолжения рода, носили практический и обусловленный особенностями брачного контракта характер. Брак отнюдь не был системой взаимоотношений, в которой находилось бы место сердечной склонности и душевному расположению; более того, само семейное положение женщины исключало для нее возможность отдаваться избраннику по доброй воле, ибо ей предписывалось принадлежать супругу в знак повиновения. То, что любовь может существовать лишь за пределами брачных уз и в большей или меньшей оппозиции к ним, с точки зрения представителей европейского дворянского сословия, чьи эротические ожидания пребывали по ту сторону супружества, было неоспоримо.

Не приходится сомневаться в том, что одной из самых важных и любопытных трансформаций, какие претерпела культура Европы, явилась следующая: представители средних классов, до поры тотально отрешенные от прерогатив и добродетелей, прокламировавшихся куртуазным любовным кодексом (ибо быть благородным любовником и в то же время заниматься ремеслом — две вещи несовместные), в свой черед начали не без успеха осваивать этот изысканный способ мирочувствования, исподволь преобразуя его применительно к собственным жизненным условиям. Своеобразным итогом стало то, что ценностные ориентиры куртуазного кодекса распространились и на брак как таковой, возвысив любовь между супругами до недосягаемого статуса любви-страсти. Стоит заметить, что кое-что из возвышенных ожиданий и духовных идеалов той поры не утратило магической силы до наших дней: так, современные представления о формах, разнообразии и неповторимой остроте любовных переживаний сложились под влиянием развитых форм любовной поэзии, любовной музыки, любовной драмы — т. е. всего того, в чем от века находила выражение любовь-страсть.

Однако сексуальная революция наших дней с неизбежностью привела к драматическому концу эту гармонию любви-страсти и брака. Быть может, единственное, что продолжает ныне роднить первое со вторым, — это уверенность в том, что любящим принадлежит суверенное право выбирать друг друга и их выбору, священному по определению, ничто не должно препятствовать. Если вынести за скобки этот аспект, окажется, что практически любая сторона теперешних отношений между влюбленными — не что иное, как опровержение былого идеала любви. Пытаясь же, апеллируя к опыту литературы нашего времени, составить для себя представление о современном идеале отношений между мужчиной и женщиной, приходишь к мысли, что развиваться они должны, судя по всему, в такой очередности: сексуальное сближение, в той или иной мере предварительное или пробное, потом сексуальная связь, а затем уже брак. В ходе последнего неизбежен период, на протяжении которого муж и жена, каждый со своей стороны, стараются освободиться от груза собственных чисто символических чувств по отношению к партнеру по браку, стремясь увидеть друг друга без иллюзий — такими, каковы они на самом деле. То, что им это удается, свидетельствует о зрелости. Отныне перед мужем и женой открывается перспектива жизненной общности. В эту общность супружеского союза, предполагающую взаимность и теплоту, входит и потомство. По отношению друг к другу, равно как и по отношению к потомству, супруги проявляют понимание и терпимость, достичь которых легче при наличии здоровых сексуальных взаимоотношений.