А он, Гай, был обязан сказать Песковскому, что его война окончится не скоро.
— Задание, которое мне поручено передать тебе, совершенно особого рода. И связано с особым риском... Ибо противоречит существующим представлениям о разведчике, который... И у тебя и у меня в голове прыгает это слово — «засвечен», в иное время после Белгородской операции тебя бы надежно хранили в тылу, но фашистский фронт разваливается, фашисты бегут к своему логову, командование верит в твои опыт и умение, способность вжиться в новую роль. Отныне твоим делом, целью и, если хочешь, добычей должен стать военный преступник Уго Зедлаг, он действовал в Харькове и Белгороде... Много жертв на его... чуть не сказал — «совести». Он завладел списками агентов... боится чужих, но своих боится не меньше. По имеющимся сведениям, он хочет пробраться в Южную Америку, где его ждут. Это умный и изворотливый враг. Ты должен знать, что он убрал двух наших сотрудников, а они были не новички. Петляет, порой принимает странные решения, чтобы запутать следы. Повторяю. Противник опасный. Мы не имеем права дать ему уйти. Найди Зедлага, не выпусти его! Это твой и наш общий долг перед теми, кто погиб на войне, и перед детьми, чтобы землю нашу от фашистских последышей очистить. Тут для тебя документы на имя Томаса Шмидта, учителя из прибалтов. Что ты должен знать о том, кто ты теперь есть... Запоминай.
...Спустя час Гай вынул портсигар, разыскал среди папирос одну, протянул ее Песковскому:
— Между прочим, «Казбек». Твой родной, бакинский. Только гильза другая. А теперь скажи, что передать жене и матери.
— Передайте, что говорят в таких случаях... Вероника ждет ребенка... пусть будет спокойна. Я прошу разрешить мне... Здесь недалеко один предатель по имени Рипа. Он убил моего отца. Я хочу, чтобы мне позволили...
— Думать забудь, — отрезал генерал. — Поручи его нам. А теперь... теперь с кем и как держать связь.
В конце встречи Гай открыл флягу, налил в крышку коньяк, протянул ее Песковскому и совсем не по-чекистски сказал:
— Ну, храни тебя бог!
...Когда Песковский произнес слова: «Это будет сегодня вторым и, может быть, самым серьезным испытанием мужества», он боковым зрением уловил, как порывисто отвернулся от амбразуры стоявший у пулемета Фридрих Оммер. В глазах Оммера читалась плохо скрываемая ненависть. Правда, он ничего не сказал. Сдержался. Но как поведет себя, когда они выпьют по первой бутылке?
«Как-никак, я предлагаю то, против чего бунтует его душа. Человек, которому судьба уже дала один раз «право заявить о себе»... он привык обращать на себя внимание. Надо быть осмотрительным. А что сказал бы господин Зедлаг?» Песковский перевел взгляд в его сторону. Зедлага на месте не было. Он исчез где-то, скорее всего, за грудой цинковых ведер. Песковский неторопливо двинулся вслед. Но едва он сделал пять шагов, как перед ним вырос Зедлаг. В его руках не было портфеля.
— О, вы снова рядом со мной, чудесный спаситель. Только чем я обязан вашему вниманию? Вы следите за мной третий день. Раз мы оказались наедине, я хотел бы спросить вас: почему вы не стреляли в американцев? На это никто не обратил внимания, кроме меня. — В глазах Зедлага мелькнул недобрый огонек.
Оммер пил большими глотками. Опорожнил одну бутылку. Потянулся за второй, давая понять, что предложение разыграть эти бутылки игнорирует и что он к американцам с поднятыми руками не выйдет.
С улицы донеслись взрывы. Артиллерийский расчет вкатил автоматическую пушку в разбитую витрину мясного магазина и открыл огонь по второму этажу дома напротив. Оттуда шлепали из автоматов. Американцы, чтобы не тратить попусту сил на штурм, решили разнести дом из пушки.
Орудие было невелико по размерам — такого Песковскому видеть еще не приходилось, — но имело силу дай бог! Расчет действовал в открытую, но засевшие в доме напротив ранили его командира, и тогда американцы преобразились, перестали гарцевать под пулями; пушчонка пробивала в толстой стене дома бреши немыслимой величины. Кончив стрелять, американцы выждали небольшой срок, уселись в кружок и начали приводить в чувство своего офицера.
— Они сами просят хорошую очередь, — сказал Оммер. — Посмотрите, какая мишень.
— Что будет потом? — спросил Песковский.
— Наплевать... Как будто у нас с вами есть «потом». Все, что у нас есть — глубокий плюсквамперфект[15].
— Господин Оммер, вы обязаны помнить, что отвечаете не только за себя.
— Я бы предпочел помнить о другом. О приказе фюрера сражаться до последнего. Вам разрешили сдаваться в плен? — На скуластом лице Оммера появились багровые пятна.
К Оммеру с видом умиротворителя подошел Зедлаг и сказал на ухо несколько слов. Оммер умолк, как бы осмысливая услышанное. Сделал вид, что взял себя в руки. Снова посмотрел в окно.
«...Нет, он не позирует, не изображает геройство... Имеет убеждения. Опасен вдвойне. У него на глазах только что убили солдат и офицеров, не пожелавших сложить оружие. Он считает их героями и хочет отомстить за них. Что мог сказать ему Зедлаг? Какую он имеет над ним власть? Зедлаг не хотел ссоры? Но почему, когда мы оказались с глазу на глаз, он произнес эти слова: «Вы следите за мной»? Значит, подозревает меня... И готов убрать, не пачкая своих рук. Оммер успокоился или только сделал вид?»
— Нет, мне никто не разрешил сдаваться в плен, пока был хоть один шанс из ста тысяч выиграть войну. Сейчас долг германца обязывает нас принять решение, которое позволило бы сберечь восемь жизней.
— Позвольте заметить вам, господин Шмидт, что если мы проигрываем войну, то проигрываем потому, что в нашей стране было немало таких, как...
— Вы хотели что-то сказать? Я слушаю вас. И думаю, что вы хорошо понимаете, что уже не имеете права не договорить.
— Я не имею обыкновения не договаривать, — спокойно и громко, тоном человека, который привык, что его слушают, ответил Оммер. — Обстановка заставляет меня заявить вам, что имел в виду таких, как вы. Тех, что готовы предать и фюрера... и Германию.
— Вы слишком возбуждены и не даете отчета своим словам. — «Тук-тук-тук» — напомнили о себе давно молчавшие молоточки в висках.
— А если даю? Вы действительно способны забыть то, что услышали?
— Нет. Я не собираюсь...
Все делали вид, что ничего не произошло: они просто не слышат ссоры. Ясно, что до убийства дойдет, такие слова не прощаются. Но кто виноват, кто прав? Трудно рассудить, бывают в жизни минуты, все как на ладони, а кто виноват, не скажешь... Оба правы, оба виноваты, пусть будет им бог судьей.
Разве не прав Оммер? Разве не говорит в нем кровь тевтонца? Разве не помнит каждый немец с детства эти слова: «Я буду до последнего часа своего достойным народа, которому принадлежу. Мне не дано другого!» Так, выходит, дано? Значит, бывают в жизни взрослого мужчины, германца, минуты, когда он может забыть обо всем... лишь бы спасти шкуру? Нет, так не бывает, не может быть! Пусть Оммер всадит пулю в этого Шмидта!..