Последние минуты своей жизни отсчитывает Примож Чобан. Голова его на коленях Канделаки. Тот спружинился, старается держать голову Приможа так, чтобы ее не трясло на ухабах. В кузове вместе с Вероникой и Пантелеевым Евграф. Подает флягу Канделаки, кричит, перегнувшись через борт:
— Попробуй влить в него!
Бьется фляга в руках Канделаки. Тонкая струйка спирта стекает с губ Приможа, не попадая в рот.
— У него стиснуты зубы, не вливается.
— Постарайся как-нибудь, приподними ему голову.
— Примож, ты слышишь меня? Посмотри на меня, открой рот, прошу тебя. — Слеза стекает со щеки Канделаки.
Тихой звездной летней ночью сорок третьего года в возрасте двадцати шести неполных лет на Среднерусской возвышенности прощался с жизнью словенский комсомолец Чобан Примож.
Бывает, много лет ищет истинная слава таких храбрецов. И находит. И уже остается рядом с именем до скончания века.
Среди возвышенных долгов, существующих на этом свете, есть один, по-особому священный и торжественный. Это — долг перед памятью воинов-интернационалистов, которые служили нашей победе на фронтах войны и далеко от этих фронтов в тылу у врага.
Они с нами! И ты с нами, Чобан!
— Он умер, слышишь, Бондаренко, умер, вместо меня, — Канделаки не стыдился ни прерывающегося голоса своего, ни слез. — Мое сердце бьется вместо его. Ты понимаешь? Я не могу держать его... не могу смотреть на его глаза. У него холодеет тело.
— Встряхнись! Возьми себя в руки.
— Замолчи, Бондаренко, прошу тебя...
Медленно, нараспев, нарочито спокойным басом сказал Бондаренко:
— Словами делу не поможешь... Смотри лучше внимательно по сторонам. Автоматы бы неплохо приготовить. Да диски сменить.
— Здравствуй, Вероника.
— Здравствуй, Евграф.
И не было больше слов. Только рука незаметно для других прикоснулась к руке. Будто что-то стыдливое, запретное было в этом прикосновении в такую минуту, но по тому, какой след оставило оно, почувствовал Евграф, как ждала его Вероника. И как сам он ждал ее. Грузовик подбрасывало. Евграф бережно обнял Веронику. «Здравствуй, родной...» Это «родной», услышанное первый раз в день расставания на берегу Каспия, как и тогда, долго звучало в ушах Евграфа.
— Федор, узнай у Песковского, сумел что-нибудь передать? — попросил Канделаки.
Бондаренко высунул руку в окно, забарабанил могучей пятерней по крышке кабины:
— Товарищ Песковский, на минуту.
Перегнувшись через борт грузовика, Евграф заглянул в окно кабины. Канделаки продолжал бережно держать тело Чобана. Увидев Евграфа, спросил:
— Успел что-нибудь передать... после допроса?
— Успел все, что услышал в самом начале и в самом конце. Хорошо сработано. Молодец...
— Это не все, есть детали.
Канделаки попросил Бондаренко на минуту остановить машину, подозвал к себе друзей:
— Тому, кто доберется первым... Запоминайте. Близ Томаровки и Борисовки — четвертая танковая армия и три танковых корпуса. Плюс оперативная группа «Кемпф». Немцы вряд ли успели передислоцировать... На карте было написано: «5 июля».
Пантелеев вынул из кармана листок и наспех нацарапал карандашом несколько строк.
— Повторяю на всякий случай: четвертая танковая армия и три танковых корпуса, — сказал Канделаки. — Плюс оперативная группа «Кемпф» — что это такое, наши, должно быть, знают. Томаровка и Борисовка. Пятое июля.
Медленно, степенно катит чистые воды Ворскла. Набирает силу на Среднерусской возвышенности и несет ее к Днепру. Знает цель. Идет к ней без срывов, спадов — широко и надежно, будто копируя характер людей, живущих на ее берегах; даже весной, когда у всего сущего сил прибывает, не любит показывать удаль свою. Неговорлива, смиренна с виду. Но почему перекрыть такую реку трудней, чем реку шумную, с торопливым и вздорным нравом? Откуда, из каких глубин сила?
Остановись, замри, застынь, Ворскла!
Помоги людям, которые приблизились к тебе, перейти на тот берег. Где лодка? Была лодка, спрятанная в камышах, и был в ней Шурик-планерист. Нет лодки. И Шурика, ожидавшего их, тоже нет. Ни здесь. Ни вниз по течению. Ни вверх.
Предательски ярок свет луны. Следы лошадей на траве. Патруль? Разъезд?
Далеко ли он ушел? Не притаился ли где-нибудь за тем вон холмом?
Остановись, замри, застынь, Ворскла! Вынесли из кабины тело Приможа. Бережно положили на траву.
— Надо попробовать вплавь, — предложил Пантелеев.
— Лучше еще поищем лодку, — отозвался Канделаки. — Я не оставлю его. Я его похороню.
— Мы вернемся к нему и похороним, — сказал Пантелеев. — Светает. У нас нет времени.
Котэ посмотрел удивленно:
— Тогда будет поздно... Ты это знаешь лучше меня. Я похороню его. Найдете лодку — вернетесь. Бондаренко, кинь мне нож.
Бондаренко отстегнул ремень, снял ножны и бросил их в сторону Канделаки.
— Мы сделаем еще одну попытку разыскать лодку. Давайте в машину! — крикнул Пантелеев. И обернулся к Канделаки: — Скоро вернемся!
Донеся Приможа до небольшой рощицы, Канделаки начал остервенело вгрызаться в землю кривым охотничьим ножом. Земля была мягкая, податливая, разрыхлив ее, он двумя руками начал вырывать яму. Она становилась все глубже и глубже.
И тут Канделаки услышал гул самолета.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ДВОЕ
Небо чистое и бездонное, нежно-голубое. Тишина. Недвижим лист зеленый и прозрачный на кленах.
Только кузнечики — цвирк, цвирк, кажется, слышен кузнечик на десять верст.
Вокруг — все комбинации, какие только способен создать зеленый цвет. Лес на горизонте поднимается зазубренной темно-зеленой крепостной стеной и, как сторожевые башни над крепостью, освещаемые восходящим солнцем зелено-пурпуровые деревья-переростки. Тонколистые, серо-зеленые, изнеженные ивы над рекой. И тот самый зеленый-зеленый, истинно зеленый лист клена над головой — зеленее цвета не придумаешь.
Только кузнечики, и нет в мире больше звуков.
Но если прислушаться...
Двое смотрят в сторону леса, откуда, то затихая, то возникая вновь, доносится шмелиный гул. И точка в небе, как шмель. Она все ближе, эта точка, как магнит притягивающая к себе взгляды его и ее.
Недалеко от них, метрах в тридцати, перевернутый набок камуфлированный грузовик. Тонкая струйка стекает изо рта двухметроворостого белокурого шофера, продолжавшего сжимать баранку. Будто притомился за баранкой, заснул Бондаренко.
Машину перевернуло взрывной волной, осколок оставил огненно-яркий след на темени Бондаренко. За несколько секунд до того из машины на ходу выскочили трое.