Читать интересную книгу Яковлев А. Сумерки - Неизвестно

Из Секретариата ЦК последовало указание руководите­лям Союза писателей Федину и Маркову побеседовать с Твардовским и сказать ему: пусть корректирует курс журна­ла или уходит, пока не поздно. Уходить Твардовский отка­зался. Смысл его суждений сводился к следующему: «Если там, в цк, хотят, чтобы я ушел, пусть вызовут меня, скажут, в чем я виноват, и я уйду. Меня назначал Секретариат ЦК, пусть он меня и снимет». Но в ЦК уже договорились не при­нимать его даже для разговора. Александр Трифонович до­гадывался об этом, ибо его многократные письма и звонки секретарям — от Брежнева до Демичева — с просьбой о приеме оставались без ответа.

А тут еще в зарубежной прессе — в ФРГ, Франции, Ита­лии — была напечатана поэма Твардовского «По праву памя­ти». Эта поэма стояла в июньском номере журнала «Новый мир», но была изъята цензурой без объяснения причин. На­прасно Твардовский доказывал, что за рубежом поэма опуб­ликована без его ведома, а лучшим ответом будет публика­ция поэмы в советском журнале. Он предложил обсудить по­эму на секретариате Союза писателей.

Секретариат состоялся 9 февраля 1970 года. Однако на по­вестке дня оказался другой вопрос: «О частичном изменении редколлегии журнала «Новый мир»». Из редколлегии были убраны ближайшие сподвижники Твардовского: Лакшин, Кондратович, Виноградов, Сац. В состав редколлегии введе­ны: Большов — 1-й заместитель главного редактора, О. Смир­нов — заместитель главного редактора, Рекемчук, Овчаренко. Твардовский тут же заявил, что подобные «частичные изме­нения» для него неприемлемы. 12 февраля 1970 года Твардов­ский написал заявление о своей отставке. Так был «выдав­лен» из «Нового мира» великий поэт и гражданин.

Тем временем «Молодая гвардия» публикует третью статью — «О ценностях относительных и вечных», продол­жающую линию статей Лобанова и Чалмаева. Ее автор Сема- нов тоже славил «национальный дух», сделал вывод о том, что «перелом в борьбе с разрушителями и нигилистами про­изошел в середине 30-х годов», то есть в разгар репрессий. Словно и не было XX съезда. Подобное кощунство над тра­гедией народа, оправдание репрессий буквально шокировали общество. Посыпались письма в ЦК. Появились возмущен­ные отклики в «Комсомолке», «Литературке», «Советской культуре». Адепты сталинизма явно перебрали. Собранные нашим отделом письма я направил в Секретариат ЦК. У меня состоялся обстоятельный разговор по этому поводу с секре­тарем ЦК Демичевым.

Отдел пропаганды и отдел культуры получили от Суслова и Демичева указание «поправить» журнал. Была подготов­лена достаточно резкая статья для журнала «Коммунист». «Подобного рода авторам, — говорилось в статье, — высту­пающим преимущественно в журнале «Молодая гвардия», следовало бы прислушаться к тому рациональному, объек­тивному, что содержалось в критике статьи «Неизбежность» и некоторых других, близких к ней по тенденции. К сожале­нию, этого не произошло. Более того, отдельные авторы по­шли еще дальше в своих заблуждениях». В статье подчерки­валось, что линия, обозначившаяся в журнале «Молодая гвардия», придает журналу «явно ошибочный крен».

Я участвовал, по поручению Суслова, в подготовке и окончательной редакции этой статьи. Последовали и оргвы­воды: Секретариат ЦК снял Никонова с поста главного ре­дактора журнала «Молодая гвардия». Вместо него был назна­чен Иванов — его заместитель, по своим взглядам он ничем от Никонова не отличался, но из конъюнктурных соображе­ний открестился от статей указанных выше авторов. Будучи на беседе в отделе, он говорил, что не разделяет взгляды вульгарных «почвенников».

В конечном же счете ситуация с «Новым миром» и «Мо­лодой гвардией» ясно показала, что либерально-демократи- ческие надежды к началу 70-х годов явно потускнели. Их от­теснила на обочину охранительная тенденция, в которой от­четливо пробивалось стремление реабилитировать Сталина, отгородиться понадежнее от внешнего мира и завинтить гай­ки после «оттепели». В открытую заявляли о себе мощные шовинистические и антисемитские настроения. Заметно их оживление и в начале XXI века.

И все же, несмотря на жесткие меры в отношении либе­ральных тенденций, внимательный наблюдатель мог заме­тить, что аппарат партии постепенно терял контроль над духовной жизнью общества. Он метался — то громил, то уговаривал, то подкупал. Руководство партии панически бо­ялось свободы творчества и свободы слова. Здесь и было главное противоречие. С одной стороны, нельзя было от­крыто поддерживать шовинизм и антисемитизм, да еще в исполнении убогой писательской группировки. Но либе- рально-демократические позиции и вовсе были чужды на­строениям верхушки партии. Ее руководство попало в кап­кан, который само себе поставило блудливым «выполнени­ем» решений XX съезда.

В целом же общественные настроения тогда были очень смутные. Несмотря на ужесточение идеологического контро­ля, единомыслие заметно сдавало свои позиции даже в пар­тийной среде. Однажды, еще до отъезда в Канаду, где-то году в 70-м, я отправился по делам в Краснодар. На другой день туда приехал Голиков — помощник Брежнева по пропаганде и сельскому хозяйству. Голиков — заядлый охотник, приехал сюда по этой причине. Поселились в партийной гостинице. Вечером зашел Григорий Золотухин — первый секретарь крайкома партии. Выпили, стали играть на бильярде. Завя­зался разговор.

Мы с Голиковым заговорили о положении в писательской среде. Модная тогда тема, поскольку именно в писательской организации постоянно шли споры между различными груп­пировками, открыто выражались и разные взгляды, в том числе о роли литературы в обществе. Весь свой темперамент Голиков обрушил на «Новый мир», на Твардовского, Симо­нова, Евтушенко, Астафьева, Быкова, Абрамова, Гранина, Бакланова, Овечкина и многих других наиболее талантливых лидеров творческой интеллигенции. Он упрекал и меня за мои дезориентирующие, с его точки зрения, записки в ЦК, например о журналах «Октябрь», «Молодая гвардия», о газе­те «Советская Россия», о военно-мемуарной литературе.

Спор был долгим и достаточно эмоциональным. Суть его сводилась к следующему: Голиков пытался доказать, что пи­сатель в условиях «обострения классовой борьбы» должен служить власти четко обозначенными политическими пози­циями. Я же утверждал, что талантливая книга — как раз и есть высшее проявление того, что называется служением народу и обществу. «Очернители», как тогда называли писа­телей критического реализма, включая деревенщиков, зна­чительно больше приносят пользы стране, чем «сладкопев­цы», которые своими серыми сочинениями сеют бескуль­турье.

В частности, зашел разговор о дневниковых записках Си­монова о войне. Я читал их. Голиков утверждал, что Симонов слишком много пишет о хаосе и поражениях, выпячивает глупость и безответственность командиров, противопостав­ляя им героизм солдат. Я, естественно, не мог согласиться с подобной точкой зрения, пытался объяснить ему, что в днев­никах Симонова — реальная фронтовая жизнь, они не ис­кажают правду о войне, а, наоборот, вызывают чувства гордости за солдата. Спорили и о конкретных произведени­ях писателей-деревенщиков, которые, по мнению Голикова, подрывают веру в колхозный строй, извращают положение на селе.

Григорий Золотухин внимательно слушал нас, а затем, об­ращаясь к Голикову, сказал:

— Слушай, Вить, ты ответь мне на такой вопрос. У нас в крае десятки формально организованных писателей, больше сорока. Так вот, кто поталантливее, те против нас, но их ма­ло. С просьбами не обращаются, жалоб не пишут. Те же, кто за нас, — одна шантрапа, все время толкутся в моей прием­ной, чего-то просят, кого-то разоблачают. Скажи мне, Вить, почему так получается?

— Плохо работаете с интеллигенцией, — буркнул Голи­ков.

— Это понятно, — ответил Золотухин. — Пошли выпьем, да и спать пора.

Функции отделов пропаганды и культуры были в извест­ной мере разными. Наш отдел выходил на сцену лишь в слу­чаях, когда дело касалось непосредственно политики. Напри­мер, однажды «Октябрь» напечатал передовую статью сугу­бо антисемитского характера. Интеллигенция, по мнению журнала, плохо помогает партии воспитывать советский на­род в духе коммунизма. Обвинения были достаточно баналь­ными, сами по себе они не заслуживали внимания, если бы не объяснения причин такой позиции. Все это происходит потому, утверждал «Октябрь», что большинство интеллиген­ции состоит из евреев.

Я долго думал над тем, что делать с этой статьей. Пригла­сил главного редактора Кочетова, стал с ним разговаривать, но он уперся, пытался доказать, что статья не антисемитская, она — об идейных колебаниях интеллигенции. Писать запи­ску в ЦК КПСС о том, что журнал проповедует антисеми­тизм, было делом бесполезным. В лучшем случае на ней рас­пишутся секретари ЦК — читали, мол. Надо было как-то схитрить, например сослаться на какое-нибудь партийное решение. Я рассчитывал на то, что Суслов очень берег статус уже принятых решений, поэтому решил напомнить о так на­зываемой «махаевгцине». Был в начале 30-х годов такой Ма- хаев, активный проповедник антисемитизма. Уловка срабо­тала. Моя записка была вынесена на обсуждение Секрета­риата ЦК. Заседание было закрытым, чтобы поменьше народу знало о существе дела. Суслов в мягкой форме начал втолковывать Кочетову, что надо быть внимательнее. Неко­торые статьи вызывают нежелательную реакцию, которая нам, в ЦК, не нужна. В сущности, шел разговор единомыш­ленников, но один из них, который постарше, внушает млад­шему, что тот не всегда аккуратно себя ведет. На сей раз Ко­четов, понятно, соглашался с критикой.