1848 г. национальность была лишь одним из множества типов социальной общности, не более важным, чем конфессия, территория, родство или принадлежность к крестьянскому, городскому, духовному или благородному сословию. Теперь же она стала основной такой силой, и ее напор только нарастал под гнетом режима, построенного на централизации и единообразии. События 1848 г. оказались сюжетом, вокруг которого выстраивались идеи национального единства, — это была история героической борьбы за свободу, где действовали заступники своего народа и мученики, пострадавшие за его интересы. Портреты на стенах, неуклюжие стихи, вышитые на полотнищах, и даже прически напоминали об этих героях, сплачивая сообщества, основанные на новой идентичности. Национализм не потерял своей привлекательности и в условиях конституционного правления, установленного в 1860-е гг. Напротив, новые парламенты стали площадкой для выражения националистических идей, способствуя таким образом их укреплению и распространению.
Знаки принадлежности к сообществу стали и знаками различия. Чехи носили пиджаки с затейливо расположенными пуговицами, словенцы украшали себя мехом сони, а венгры отпускали усы — один внимательный наблюдатель насчитал целых 23 фасона венгерских усов, причем каждый из них означал особое отношение к нации. Элементы костюма, популярные у крестьян той или иной местности, с жаром провозглашались «национальными» — так, яркая венгерская вышивка «калочаи» восходит к фасону, распространенному в населенных сербами деревнях юга страны. Знатоки любовных утех составляли списки иноплеменных женщин, ранжированных по степени их порочности, естественно определявшейся величиной отклонения от предполагаемой нормы женского поведения, принятой в национальном сообществе автора[475].
Пространство тоже начали делить. В 1860-х гг. рыночную площадь Загреба, прежде служившую местом сбора всех обитателей Балкан, сделали хорватской, установив там после десятилетних споров огромную конную статую Елачича. В Праге строй монументов чешским святым и немецким героям отделил чешские кварталы от немецких. Улицы и лавки тоже приобрели этническую принадлежность: выбором места проживания и совершения покупок горожане доказывали свою верность национальным сообществам. В Венгрии таверны теперь делились по типу алкоголя, на котором специализировались: пиво для немцев, вино для венгров и дешевый бренди для всех остальных. Говорили, что даже во хмелю разные народы ведут себя по-своему: венгры печалятся, немцев обуревает говорливость, румыны впадают в буйство, русины не вяжут лыка[476].
Национальность определялась не объективными обстоятельствами, а личным решением. Хотя мать его была немкой, Лайош Кошут объявил себя венгром, тогда как его дядя стал видным словацким патриотом. В то же время многие люди не видели очевидных причин для выбора какой-то конкретной национальности. Один военный в начале XX в. вел дневник на четырех языках: на немецком он писал о полковых делах, на словенском вспоминал возлюбленную, на сербском рассказывал о песнях своего детства, а на венгерском — о сексуальных фантазиях. Часто люди по-разному определяли свою национальность в зависимости от ситуации (например, финансовой выгоды) или вообще не задумывались о ней, объясняясь на нескольких языках или на смешанном арго. Те, кто избегал явной национальной принадлежности, сами становились изгоями: люди, не нашедшие места ни в одном из стремительно крепнущих национальных сообществ, презрительно именовались «гермафродитами» или «земноводными»[477].
Национальную идентичность навязывали соседи, родители, друзья, школьные учителя. Но правительство и чиновники также не оставались в стороне. Конституция невенгерской части империи, так называемой Цислейтании, обнародованная в декабре 1867 г., гарантировала право национальностей на «сохранение и развитие национальной культуры и языка», в том числе посредством образования. Два года спустя это право реализовалось в законе об обязательном бюджетном финансировании любой школы с преподаванием на национальном языке, если обучаться в ней изъявили желание более 40 учеников. При этом список национальностей и языков оставался узким и многие языки и диалекты, на которых говорили в империи, не признавались: лемковский, гуцульский, идиш, фриульский, далматинский и т. д. В итоге при переписях населения, проводившихся в Цислейтании после 1880 г., гражданам предлагалось выбрать свой «повседневный язык» (Umgangssprache) из закрытого перечня, в котором значились немецкий, чешско-моравско-словацкий, польский, русинский, словенский, сербохорватский, ретороманский, румынский и венгерский.
Опросник венгерской переписи 1881 г. был гибче: он оставлял возможность вписать «родной язык», если его не нашлось в предложенном списке. А в списке между тем присутствовали цыганский, армянский и язык немых. Но даже здесь результат вышел, в общем, таким же: людей вынудили разделиться на лингвистические блоки, изжив переходные формы, которые делали понятие национальности более расплывчатым и потому более проницаемым. Вместе с переписями появились этнографические атласы, на которых территории этнических групп заливались сплошными цветами, без промежуточных оттенков, и этнографические музеи, где полуразвалившиеся деревенские дома становились символами национальной самобытности[478].
Отдельные люди сгребались в бюрократические категории, и все больше аспектов жизни теперь воспринималось сквозь призму национальности. Там, где несколько народов жили в тесном соседстве, их отношения часто напоминали соперничество: соперничали любительские хоры, пожарные команды, церковные приходы, спортивные клубы, ветеранские организации, сберегательные банки и школы. Школы становились полем сражения за бюджетные деньги: попечительские советы в областях со смешанным населением стремились во что бы то ни стало набрать 40 учеников — порог для государственного финансирования, пусть даже для этого приходилось подкупать детей другой национальности, чтобы они ходили на занятия. Пражский университет поделился пополам на чешскую и немецкую секции, так что общим у них остался только ботанический сад, потому что названия растений там писались по-латыни.
Бюрократическая культура настаивала, что государственный служащий стоит выше национальностей, но и в этой среде возобладала политика размежевания. Аппараты провинциальных губернаторов стремительно «национализировались», и местные чиновники зачастую принимались отстаивать интересы своих языковых сообществ, в том числе при распределении финансов. В центре бюрократия старалась соблюдать хоть какой-то баланс, но владениями конкретной национальности зачастую становились целые министерства. Так, министерство финансов оказалось преимущественно польским, а чехи доминировали в министерствах образования и торговли. Единственным официальным языком в Цислейтании, однако, оставался немецкий. Венгрия после 1867 г. получила собственную бюрократию, целиком венгерскую, но венгры непропорционально часто работали в общеимперском министерстве иностранных дел в Вене[479].
Венгерское правительство развернуло жесткую политику «мадьяризации», преследуя любые инонациональные организации, манипулируя границами избирательных округов, чтобы в парламент не попадали невенгры, и закрывая те школы, где преподавали на любом языке, кроме венгерского. Первый министр Венгрии в 1908 г. высказался без обиняков:
У нас только один категорический императив — идея венгерской государственности, и мы требуем, чтобы каждый гражданин признал это и безоговорочно подчинился… Венгры завоевали эту страну для венгров, а не для кого-то еще. Первенство и гегемония венгров только справедливы.
Ректор Будапештского университета формулировал еще резче: цель мадьяризации — это ассимиляция и следует «продолжать ее, пока не останется ни единого словака»[480].
Напротив, в