Трауготт, присутствовавшей на них в начале тридцатых годов, клинические доклады о психоаналитическом ведении больных там не были редкостью. На этих семинарах, проходивших как клинические разборы, Павлов нередко отвлекался на теоретические вопросы. О Фрейде он отзывался без раздражения и говорил, что тот копает сверху, а мы копаем снизу. Эта формула, по существу идентичная принадлежащей Троцкому метафоре колодца, продолжает все ту же идею дополнительности психоанализа и «материалистической физиологии».
Но на призыв Троцкого 74-летний Павлов, насколько известно, не ответил. А Бухарин сумел-таки добиться его расположения. Сохранился такой отзыв о нем Павлова: «Николай Иванович – прекрасной души человек, настоящий интеллигент. Но как он может быть при этом революционером? Он же настоящая русская интеллигентская сопля!»
Шанс для власти – шанс для психоанализа
«Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, например, т. Радек (и я вместе с ним)?» – писал Троцкий в программной для троцкистского движения книге «Литература и революция». Он был в это время могущественным лидером тоталитарного государства, и опубликованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их содержании принимались как руководство к действию. Разумеется, не всеми: как раз в это время выходит несколько статей в центральных большевистских журналах, содержащих резкие атаки на фрейдизм и тем самым косвенно на его вдохновителя в России. Но рассуждения московских «фрейдомарксистов», таких как Александр Лурия или Борис Фридман, в теоретическом, да и политическом плане были очень близки позициям Троцкого.
Георгий Малис, автор вышедшей в Харькове в 1924 году книжки «Психоанализ коммунизма», обильно ссылался на Троцкого, с энтузиазмом продолжая его идеи и договаривая то, что вождь не решился или просто не догадался сказать. Книга начинается с выделенного разрядкой и действительно важного утверждения: «Не случайность, что психоанализу у нас предоставлены такие возможности для развития».
Психоанализ – главный, наряду с марксизмом, участник великой переоценки ценностей, которая вот-вот преобразит всю интеллектуальную жизнь человечества. Пока же размах совершенного не удовлетворяет автора: «…человеческой мысли предстоит в области идеологии произвести ту же революцию, которая начинается сейчас в экономике». По мере усложнения культуры человеку приходится вытеснять все больше своих желаний, потому и растет так быстро число нервнобольных. В гармоничном обществе завтрашнего дня, так же как и в первобытной общине, вытеснять будет нечего и незачем: «…новое общество, мучительное зарождение которого мы имеем счастье видеть, раскроет каждому человеку все виды удовлетворения». А значит, «в коммунистическом обществе не будет ни неврозов, ни религии, ни философии, ни искусства». Что же будет? Ответ, пожалуй, звучит несколько абстрактно: «…общественный строй явится социальным претворением бессознательного мира человека». Идет 1924 год, коммунистическое правительство находится у власти и нуждается в более конкретных рекомендациях. Тут Малис, естественно, возлагает все надежды на детей и их воспитание в новом духе: надо «объединять детей в монолитные социальные образования с выборным вождем»; такие «коммунистические отряды» сумеют «поглотить ребенка целиком». Главными же врагами этого золотого века неожиданно оказываются учителя, детской ненавистью к которым сочинение Малиса удивляет более всего остального. «Коль скоро в многообразии коммунистического общества каждая единица сумеет найти себе реальное место – не будет „педагогов“, людей, сейчас себе этого места не находящих». Реформаторы школы, обидно называемые Малисом «сразу-педологи», с делом не справятся. Учителя – «наиболее надломленный элемент общества». Психоанализ же излагается как коммунистическая альтернатива любым методам педагогики, более радикальная, чем даже линия Наркомпроса.
Политическая связь русских психоаналитиков с Троцким недооценивается в западной литературе, посвященной истории психоанализа. В пользу нашей гипотезы о зависимости раннего советского психоаналитического движения от Троцкого свидетельствуют, конечно, не одни только публичные высказывания самого Троцкого и ссылки на него коммунистических энтузиастов психоанализа. Исторические рамки психоаналитического движения в России совпали с зигзагами политической карьеры Троцкого. Расцвет движения в начале двадцатых годов – время максимального влияния Троцкого. 1927 год – год его падения – совпадает с бегством Моисея Вульфа и стагнацией Русского психоаналитического общества. Начало 30-х годов, время расправы со всем, что напоминало об интеллектуальном сопернике Сталина, – время исчезновения всякой памяти о бурной деятельности русских аналитиков. В идеологической полемике конца двадцатых психоаналитиков (а впоследствии и педологов) нередко обвиняли в троцкизме. И действительно, некоторые из членов Русского психоаналитического общества – например, писатель Александр Воронский или дипломат и одно время вице-президент Общества Виктор Копп – были видными деятелями троцкистской оппозиции.
Участие московских аналитиков в коммунистическом строительстве было активным и добровольным. Эти люди были зачарованы открывшимися перспективами научного переустройства жизни, их увлекала непривычная близость к власти и захватывало участие в политической интриге. Они искренне верили, что их психоаналитическое знание внесет свой большой или даже решающий вклад в победу новых идей, частью которых это знание, с их точки зрения, и являлось. К тому же необычные привилегии, которыми пользовались психоаналитики в начале 20-х годов, вроде снабжения продуктами от немецких профсоюзов, наверняка не могли состояться без прямой поддержки верховной власти. В советской системе содействие политических верхов осуществляется анонимно и благодаря этому безответственно. Мы видели, что деятельность Общества и его Детского дома со стороны поддерживали разные руководители – Крупская, Радек и, возможно, даже Сталин. Но эти косвенные свидетельства не могут, конечно, сравниться с прямыми и политически обдуманными акциями Троцкого.
Группа московских аналитиков и близких к ним философов, популяризируя и защищая идеи Фрейда в марксистской печати, одновременно развивала и защищала тезисы Троцкого, хорошо известные их читателям. С одной стороны, они отстаивали свое право заниматься любимым делом, в полезности которого были уверены; с другой стороны, участвовали в серьезной политической игре, исход и ставки которой еще никому не были известны.
Этот политический аспект деятельности Русского общества очень важен. Неправильно было бы представлять себе его лидеров ни как диссидентов, мужественно противостоящих системе, ни как интеллигентных аутистов, не обращающих внимания на политический процесс и занимающихся исключительно своими больными и своими книгами: и то и другое понимание лишь уподобляет людей двадцатых годов тем, кто получил свой политический и клинический опыт в России полувеком позже. Несходна эта ситуация и с мгновенным подавлением психоанализа в нацистской Германии, которое Джонс характеризует как «одно из немногих удавшихся Гитлеру свершений». Ничуть не похожа она и на привычные для западных аналитиков формы мирного и отчужденного сосуществования с государством.
Перед людьми, сделавшими революцию, стала тогда одна главная проблема, включавшая все остальные: новое общество создано, но люди в нем жить не могут, не умеют и, главное, не хотят. Доказательства общеизвестны, советские люди отличались от остального мира тем, что пережили их на