за секреты? Фамилию маркиза Р. скрыли по просьбе семьи, но какая надобность прятать под инициалом «Рене Д.»? Тоже мне, Железная Маска! Каждый школьник знает, что Общественным обвинителем был Фукье-Тенвиль, Фукье Кровавый. Председателем же Трибунала назначили Рене Франсуа…
Дюма!
Не выдержав, Огюст рассмеялся. Дрогнуло перо автора «Нельской башни», не решилось помянуть однофамильца. Не дай бог, явится во сне, как убийца из пьесы, начнет родством меряться! Сбежит из Прошлого в Настоящее, предъявит счет…
Где от такого спасаться? — разве что в Грядущем.
«Жить ради Грядущего, — сказал во сне Эминент. — Что может быть прекраснее?» Странное дело — Огюст был уверен, что человек-вне-времени не шутил.
«…зал был забит до отказа.
Я даже не пытался рассматривать публику, прекрасно понимая, кого увижу. Этнографию Трибунала в те дни знал каждый француз. Возвышение для судей, „яма“ для присяжных, скамьи для злодеев-аристо. В последнем из читанных мною номеров „Le Moniteur“ сообщалось, что по требованию председателя Д. число скамей увеличили вдвое.
Будь со мною орудийная батарея и приличный запас картечи, я бы, конечно, заинтересовался публикой. Обычный комплект: мегеры-вязальщицы со спицами на изготовку, за ними — густые ряды безработных, получающих за „общественную активность“ иудины полфранка в день; на галерке — мальчишки.
Растет смена…
Репортеров я не заметил и обиделся. Я, конечно, не Дантон, но… Хоть бы одного прислали! И пахло в прибежище Справедливости какой‑то дрянью. Проветривать зал не спешили.
— Вали к своей шайке! Шевели кюлотами!
Толчок приклада уточнил направление.
Скамья подсудимых — длинная узкая лавка, окрашенная в черный цвет — оказалась полупустой. Председатель считал необходимым абонировать не менее сотни мест для клиентов. Он погорячился — нынешнее заседание не собрало и трех десятков. Бегло рассмотрев товарищей по несчастью, я рассудил, что если они и шайка, то не моя. Такие же голодранцы, как толпа в зале. Двое прилично одеты, остальные — из трущоб Сент-Антуана.
Сливки сняли, пошел обрат.
Я присел возле тихого, равнодушного ко всему старика в рабочей блузе, хотел крикнуть председателю, чтоб начинал, и лишь тогда вспомнил о моем странном спутнике. Я‑то здесь, а он, простите, где?
Филон исчез.
Пуговица в моем кулаке стала горячей. Я едва не выронил ее. Случайно глянул налево, где возвышалось председательское кресло — и обмер. Алхимик-фальшивомонетчик о чем‑то беседовал с самим гражданином Д. Филон объяснял, председатель слушал с вниманием.
Кивал, скотина.
Вспомнив совет, я не стал удивляться. Напротив! Что тут удивительного? Ворон ворону глаз не выклюет. Якобинец Филон, заглянув по служебным делам в Консьержери, вернулся к многотрудным обязанностям мироподжигателя.
Мне захотелось жить, как никогда.
Пуговица заледенела.
— Р‑разрешите?
— Разрешаю, — вздохнул я, пропуская очередного бедолагу. Долговязый, тощий, в черном рединготе, с огромной трехцветной кокардой на шляпе. Удивила не кокарда (мало ли кого волокут в Трибунал?) — лицо. Человек выглядел так, словно под ним разверзлась пропасть. Подошвы скользнули по предателю-камню, в ушах засвистел ветер, и он падает, падает, падает…
— Все… Все виновны! Все!..
Безумный взгляд, отчаянный шепот. Дрожащие пальцы сплелись мертвым узлом.
— Здесь виновны все, включая колокольчик Председателя!
Моя челюсть отвисла. Я узнал долговязого. Не поверил, протер глаза — он! Антуан Фукье-Тенвиль, Общественный обвинитель. Рядом со мной, господинчиком и клиентом „национальной бритвы“. Впрочем, изумление быстро схлынуло. Революция — свинья, жрущая своих детей. Камилл Демулен сказал, не кто-нибудь! Хотелось спросить у гражданина Фукье, хорошо ли ему сидится, но помешал осужденный им колокольчик.
— Именем Французской Республики, единой и неделимой! Революционный Трибунал начинает очередное заседание…
Я задремал и промолчал в ответ на сакраментальное „Признаете ли свою вину?“. Кажется, зал остался не слишком доволен, взорвавшись утробным ревом. Зато гражданин Фукье-Тенвиль не оплошал, повторив „Виновен!“ целых три раза.
— Слово представляется Общественному обвинителю…
Фамилию я прослушал, затем, опомнившись, воззрился на сидевшего рядом экс-инквизитора. Тот не шевелился. Любопытство победило, и я перевел взгляд на трибуну.
…Филон!
Серьезный, важный, насупленный. Сюртук застегнут под горло. Одной, нижней, пуговицы не хватает — оторвана с мясом. На шляпе — кокарда, на груди орден: белый крест под золотой короной. Я моргнул, не веря. Корона?! Это уже перебор!
Навалилась духота. Воздух запекся горькой гарью.
— Граждане! Революция под угрозой!..
Зал привычно взвыл. Едва не взвыл и я, осознав безумие происходящего. Орден — пустяк, хотя и за меньшее лишались головы. Но Общественный обвинитель — правая рука Робеспьера, его не меняют после милой беседы с Председателем!
И на кого? — на ясновидца из „Тысячи и одной ночи“!
— …Мы с немалым трудом избегли самой большой опасности, какая когда-либо угрожала свободе. Соучастники страшного, чудовищного заговора разоблачены. Возмущение преступников, объятых страхом перед законом у подножия правосудия, раскрывает тайну их нечистой совести!
Филон нес привычную ахинею. А я понимал, что поспешил с осуждением. Все шло невпопад у „подножия правосудия“. Дружок Робеспьера сидит на скамье подсудимых, арестант с „чердака“ морочит головы гражданам санкюлотам…
Дышать стало легче.
— …Их отчаяние, их ярость указывают, что добродушие, которым они прикрывались, было лицемерной ловушкой, расставленной Революции. Свобода не отступит перед врагами; их союз разоблачен. Они уже мертвецы! Смотрите, граждане, у них нет голов!..
Вопль сотряс стены. Зал вскочил, надрываясь:
— Нет голов! Мертвецы! Слава Республике!..
Я коснулся пальцами шеи, затем — для пущей верности — изучил внешность соседей. Кто‑то из нас явно ошибался. Раздался стон. Гражданин Фукье-Тенвиль схватился за виски, замычал, как бык, оглушенный обухом топора; начал сползать на пол.
— Слава Республике! Смерть врагам! Смерть!..
— Слушайте меня!..
Громовой голос рухнул с небес. Зал окаменел, превратясь в единую трепетную массу.
— Смерть? — спросил у публики Филон, наклонившись вперед. — Да, смерть! Но смерть — ничто, лишь бы восторжествовала Революция. Близок день славы, день, когда навсегда будет упрочена общественная свобода. Хотите ли вы этого? Спрашиваю — хотите?!
— Да! — слитно выдохнули сотни уст.
— Готовы ли вы отдать за это жизнь?
— Да! Да! Да!!!
Пуговица в руке раскалилась, наверное, добела. Сцепив зубы до хруста, я еле удержался, чтобы не разжать пальцы. Кровь Христова! Никак они взаправду собрались умирать?
— Внимайте мне, ибо сейчас я назову врага. Мы победили аристократическую гидру в Париже, Марселе и Лионе. Но она еще жива, она близко, она рядом! Вы видите ее?!
— А-а-а-а! — взревел зал. — Гидра! Гидра-а-а-а!..
Безумные глаза, провалы разинутых ртов. Они и вправду видели. Ее — гидру. Интересно, о скольких она головах? Ну, Филон, ну, выдумщик!
Тысяча и одна ночь!