начальник Кишиневского охранного отделения барон Левендаль направил в Петербург телеграмму с сообщением, что в городе создалась напряженная обстановка. Начальник охранного отделения сетовал на полицмейстера, не обращавшего должного внимания на его предостережения. Вместе с тем кишиневцы знали о близких отношениях барона с Прониным и другими вдохновителями антисемитской пропаганды. Складывалось впечатление, что жандармский офицер одновременно благословлял погромщиков и подстраховывал себя от гнева высокого начальства.
Действия городской полиции вызвали множество нареканий. Обвинительный акт по делу о кишиневском погроме констатировал: «По нераспорядительности полиции, не имевшей должного руководства, все эти бесчинства совершались безнаказанно, что, конечно, только еще больше ободряло и воодушевляло громил. Чины полиции, не приняв нужных предупредительных мер, оказались совершенно бессильны противодействовать беспорядкам».
Князь С.Д. Урусов, сменивший генерала фон Раабена на посту бессарабского губернатора, высказал предположение, что из министерского окружения исходил намек на желательность применения насилия. Этот намек, по его мнению, скатывался вниз по иерархической лестнице жандармского корпуса и на низших ступенях был воспринят как приказ. Следует заметить, чтр полицейские могли обойтись без всяких намеков. Низшее звено полиции очень недоброжелательно относилось к евреям. В своих записках князь Урусов отмечал: «…мне приходилось замечать, что ненависть полицейских чиновников к еврейскому населению питается отчасти теми хлопотами, нареканиями, жалобами, объяснениями, ошибками и ответственностью, которые приходится испытывать чинам полиции, как последствия совершенно бессмысленного и не достигающего цели законодательства о евреях».
Полицейские чиновники, не разделявшие таких недоброжелательных в отношении евреев взглядов, оказывались в своем кругу в изоляции. В качестве примера можно привести гомельский погром. Кровопролитное столкновение в Кишиневе вызвало возмущение в России и за рубежом. Особенно болезненно, как и следовало ожидать, отреагировала еврейская община. Среди радикально настроенной молодежи укрепилась мысль, что евреям следует рассчитывать только на собственные силы. Бундовец Яков Шумацкий вспоминал: «После кишиневского погрома ЦК “Бунда” был брошен лозунг самообороны». С этим согласились паолей-сионисты и социалисты-сионисты. Призыв к вооружению вызвал оживленный отклик в Гомеле. В этом городе с населением в 47 тыс. жителей было 28 тыс. евреев. Они были уверены, что сумеют постоять за себя.
Впоследствии жандармы утверждали, что еще с весны отряды еврейской молодежи обучались стрельбе в предместьях города. В синагоге хранилось холодное оружие. По мнению властей, гомельские евреи были зачинщиками беспорядков. Генерал-майор барон Медем докладывал товарищу министра внутренних дел, командиру корпуса жандармов фон Валю: «Чувствуя полное бессилие полицейской власти и сознавая численное свое превосходство над христианским мирным населением, в последнее время евреи вызывающе держали себя не только по отношению к простолюдинам, но и русская служащая интеллигенция включительно до гг. офицеров квартирующего в Гомеле пехотного полка была подвергаема всяким случайностям и нападениям».
Предлогом для столкновения 29 августа 1903 г. послужила пустяковая ссора из-за бочонка селедки на гостином дворе. На площади быстро собралось около 5 тыс. евреев, выкрикивавших: «Мы отомстим! Это вам не Кишинев!» Войскам с трудом удалось прекратить беспорядки. Начальник губернского жандармского управления полковник Поляков, выражая типичное для политической полиции мнение, телеграфировал в столицу: «Евреи, будучи вооружены ножами, кинжалами, револьверами и разными кистенями, стремясь свалке русскими, будучи удерживаемы войсками, стреляли в войска из-за заборов, чердаков».
Эти события получили название «русский погром». Тем самым подчеркивалось, что русское (белорусское) население являлось пострадавшей стороной. Гомельский полицмейстер Раевский пытался предотвратить дальнейшие столкновения. Но нижние чины полиции сочувствовали христианскому населению. Бывший городовой Соловьев предводительствовал толпой во время базарной драки. Полицмейстер не нашел поддержки у представителей политической полиции. Он обратился к жандармскому ротмистру Дудкину с просьбой установить наблюдение за железнодорожными мастерскими, где, по сведениям городской полиции, рабочие собирались отомстить евреям. По словам полицмейстера, «жандармская полиция уверила меня, что в мастерских все спокойно и никаких беспорядков ожидать нельзя».
В полдень 1 сентября рабочие двинулись в город, но были задержаны нарядом полиции во главе с полицмейстером. Ротмистр Дудкин впоследствии заявлял, что полицмейстер проявил самоуправство, поскольку рабочие просто вышли на обед и не имели никаких преступных намерений. Между тем мастеровые были взбудоражены слухами, усердно распространяемыми жандармскими унтер-офицерами. Они говорили рабочим, что евреи в городе режут их жен и детей. Рабочие были крайне ожесточены против евреев и всех, кого они считали их пособниками. По свидетельству командира роты, вызванной к месту происшествия, в толпе раздавались требования: «Дайте нам полицмейстера, с ним нам нужно расправиться».
Полиции и роте солдат недолго удалось сдерживать толпу. Помощник пристава Бржовский был ранен в спину неизвестными лицами. С криками «Жиды убили помощника пристава!» толпа принялась громить дома и лавки евреев, было убито 9 человек (5 евреев, 4 русских). Во время гомельского погрома офицеры политической и уголовной полиции проявили себя по-разному. Что же касается высших властей, то они полностью солидаризировались с жандармами. Сионисты распространили речь могилевского губернатора, произнесенную после приезда в Гомель. Губернатор сказал: «Весь этот “Бунд” и все эти социал-демократы — евреи. Правда, бывают случаи, когда и христиане принимают участие в названных движениях, но они примыкают к таковым по наущению других — подстрекателями же являются евреи». В рапорте, направленном Плеве, губернатор сообщил, что указал евреям на бесполезность строгих полицейских мер, которые «не предупредят в дальнейшем новый взрыв национальной вражды, если сами евреи не изменят своих отношений к христианам».
III
Кризисный для царизма 1905 год наряду с аграрными конфликтами и рабочими забастовками ознаменовался также национальными волнениями. В феврале вспыхнула резня между армянами и азербайджанцами в Баку, в апреле подверглось нападению еврейское население Житомира и Симферополя, в июне произошел погром в Нижнем Новгороде, в июле — в Керчи. По своим масштабам (в Баку, по официальным данным, погибли 232 человека) каждое из этих побоищ было сравнимо с наиболее кровопролитными погромами предшествующих десятилетий. Но октябрьские погромы превзошли по размаху все, что страна видела раньше.
Практически все погромы развивались по однотипной схеме. Толчком для них послужил Манифест 17 октября 1905 г., даровавший населению «незыблемые основы гражданской свободы». Как только разнеслась весть о манифесте, по всей стране начались митинги и демонстрации. Произносились горячие речи о том, что деспотизму пришел конец. Следующие дни внесли струю отрезвления в революционную эйфорию. Пришли в движение доселе безмолвные массы, являвшиеся опорой патриархальных порядков. Их возмутило глумление над национальными и монархическими символами — императорскими вензелями, портретами Николая II и бюстами его царственных предков. Особое раздражение антисемитов вызвало ликование еврейского населения, увидевшего в манифесте (как оказалось, преждевременно) долгожданное равноправие. Каждый факт, например появление плакатов «Наша взяла» или знаков со звездой Давида, тысячекратно усиливался народной молвой.
То же самое происходило с опрометчивыми словами, которые приписывались евреям. Киевляне передавали рассказ о человеке нерусского облика, который