Очень уж странной показалась Медведеву эта коммуна, организованная при доме Никифора Лемешко, и он стал собирать сведения.
Коммуна была создана три года назад из богатых хуторян, признана земотделом и стала пользоваться всеми установленными льготами. По существу же никакой коммуны не было. Люди остались на своих хуторах, машины, скот, имущество — все находилось в руках прежних владельцев. Они получали лучшие семена и, конечно, снимали лучшие урожаи. А единоличники — бедняки и середняки — не получали ни семян, ни машин, ни льгот и разорялись.
— Сергачев, — сказал Медведев при встрече начальнику политотдела МТС. — Ведь это же кулацкая коммуна! Что вы смотрите?
— Точно! — воскликнул Сергачев. — Сто раз я этому завземотделом твердил. «Нет», — отвечает, и точка. Говорит, эта коммуна славу району создает. Разрушить ее, говорит, не дадим. Даже других сумел убедить!
— А в горкоме рассказывал об этом?
— Доказательства, говорят, подавай. Формально у них там все обставлено — не подкопаешься.
— И коммунисты у них есть?
— Два человека: Лемешкин сын, агроном. Видел, может, вежливый такой.
— Видел. А другой?
— Нечаев. Вроде из бедняков. А молчит. Боится их, что ли?..
— Позови меня на собрание коммунистов МТС, Сергачев.
— Да с радостью!
* * *
Целую неделю наблюдал Витя Баст за Нечаевым, жившим в Выселках, верстах в пяти от хутора Лемешко. Витя должен был собрать сведения о коммуне и выяснить отношение к ней со стороны беднейших крестьян.
За два дня до собрания в МТС Медведев приехал к Вите в Выселки. Он нашел своего помощника расстроенным и обескураженным.
— Никто ничего не говорит! — жаловался он Медведеву. — Вообще мир и покой. Черт его знает, может, и вправду у них настоящая коммуна! Ну, были раньше кулаками, потом осознали...
Вите было девятнадцать лет...
Прогуливаясь, Медведев и Баст в темноте подошли к дому Нечаева. Витя шагнул в сад, поманил Медведева.
— Заходи. Он и дома-то никогда не ночует, все на хуторах. Старуха мать одна живет. Может, поговоришь с ней?
— Да, хитрое дело... — задумчиво сказал Медведев, следуя за Витей. — Почему же беднячество не вступает в коммуну, если она настоящая?
В это мгновение над ним со свистом пролетело что-то тяжелое. Выхватив пистолет, Медведев бросился в глубину сада. Кто-то прыгнул к нему. Он почувствовал на груди цепкие пальцы, рвущиеся к горлу. Не желая стрелять, ударил рукояткой браунинга. Раздался стон, и руки отпустили его.
Ломая ветки, к Медведеву спешил Витя. Гнаться за неизвестным в темноте, наугад не стоило. Держа оружие наготове, разыскали шкворень, который метнули в них. Выбрались на улицу. Здесь все было мирно. Где-то женские голоса вели протяжную красивую мелодию. Рядом, у калитки, тихо бубнили старички: обсуждали свои хозяйственные дела.
— Вот тебе и коммуна! — перевел дыхание Медведев, разглядывая ржавый шкворень. — Ну что ж, значит, дело всерьез.
Когда они вернулись в дом, где жил Витя, хозяин глянул на порванный воротник Медведева, буркнул:
— Уезжали б вы отсюда! — и, боязливо оглянувшись на окна, покачал головой.
Да, теперь Медведев понял, почему отмалчивались крестьяне, почему не вступали они в коммуну Никифора Лемешко.
* * *
Нечаев оказался кудрявым красивым парнем, весельчаком и песенником. Даже на партийное собрание он пришел с гармошкой через плечо. Весело поздоровался со всеми. Осторожно поставил на пол возле себя гармонь, пригладил черные кудри. Увидев Медведева, сверкнул зубами.
— Привет товарищу чекисту Медведеву!
Не все знали Медведева в лицо, и приветствие вызвало в зале шум. На него стала с любопытством оглядываться.
«Лемешко предупредил, — догадался Медведев. — В открытую играет. Хитер!»
Сам Лемешко на собрание не явился: через Нечаева передал, что болеет.
«Может, нарочно? Дает возможность встретиться с Нечаевым. Значит, уверен в нем... Да, такого голыми руками не возьмешь...»
И Медведев решил тоже идти в открытую. Не таясь, он весь вечер наблюдал за Нечаевым. Обсуждались решения XVII съезда и подготовка к севу. Сперва тот был очень активен, задавал вопросы, выкрикивал с места. Но к концу собрания скис и притих. Неотступный взгляд Медведева, казалось, давил его.
После собрания Медведев подождал у выхода. Нечаев лихо развернул гармонь, наигрывая, пошел к двери, но остановился и, насильно улыбаясь, спросил:
— Ну, чего?..
— Поговорить надо.
Медведев и Нечаев обошли вокруг клуба и остановились у глухой дощатой стены.
— Ну вот ты снова встретился со мной, — тихо сказал Медведев. Он почувствовал, как вздрогнул и замер Нечаев. — Можешь обрадовать своего Лемешко — шкворень-то небось захватил с собой?
Нечаев не ответил. Слышно было, как за стеной, в клубе, еще гудели голоса. Кто-то громко рассмеялся. Кто-то несколько раз ударил по верхней клавише рояля, запел и оборвал, не допев строчки.
— Я не могу понять, почему ты, бедняк, спутался с кулачьем, — сказал Медведев.
Опять молчание.
— Коммуне этой кулацкой конец! И тебе с ними тонуть незачем.
В третий раз наступило долгое-долгое молчание. Уже затихли голоса и шаги вокруг. Уже и огни в окнах стали гаснуть. А Нечаев все стоял, перебирая пальцами немые лады гармони.
— Ну, пойдем спать! — Медведев повернулся к нему спиной, пошел прочь.
— А чего я видал от Советской власти? — вдруг сказал Нечаев.
Медведев остановился.
— Голодуху одну! — продолжал Нечаев. — Ни тебе пожрать. Ни выпить. Ни одежи порядочной. Только мозоли наяривай! А что же я, животная?
— Он, значит, кормил? — поинтересовался Медведев, снова подходя.
— Я с ним как у христа за пазухой жил, если хочется тебе знать! Как же мне с ним не быть?
— И до конца, значит, с ним?
— Нет! — быстро сказал Нечаев. — Нет! Пропадать не хочу! А им пропадать. Это не через тебя, не думай. Люди уж больно лютуют на них. Уж я вижу.
— Спастись хочешь.
— А как же! Кому охота... под пулю...
— Почему ж под пулю? Ну, выселят их, переселят подальше...
— Нет, — уверенно помотал головой Нечаев, — под пулю!
— Ну, если ты говоришь, значит, есть за что.
— Скажи твердо, если я тебе помогать буду, меня не тронут?
— Смотря как помогать будешь... Ты в партию как же... сам придумал?
— Не. То Лемешко распорядился. Он и устроил. И заявление за меня писал. Я ж в коммуне ударник числюсь. Значит, не тронут? Ты мне верь! Не обману. Какой же мне расчет. Видишь, лет мне — двадцать три. А что я в жизни видел? Бабы порядочной и той не было. Так, свои гарпины! Я хочу и пить, и есть, и в одеже человеческой форсить. Я не скотина. Все хочу. В могилу не желаю. Так что ты верь мне!