отцом.
Похвально, конечно, что ты не хлопнулся в обморок и не кинулся к ближайшему выходу. Ты просто, раскрыв рот, вытаращился на Лану, покрутил головой – вправо, влево – и наткнулся взглядом на застывших от удивления Лоан и Бона, а потом снова посмотрел на так и сидевшую неподвижно Лану. «Ты стал отцом» – так в твоем представлении мог называться только самый ужасный фильм ужасов, страшнее которого было только его продолжение «Ты стал отцом – 2, 3 или 4», а в случае с католиками и «Ты стал отцом – 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 или даже 12». Ты хорошо себя знал и не испытывал ни малейшего желания впрягаться и дальше в этот круговорот насилия, также известный как жизнь. Твоим самым большим вкладом в размножение человеческого рода был твой отказ размножаться, даже несмотря на то, что твоей маме очень хотелось внуков. Как же замечательно будет, если у тебя появится ребенок, ты только подумай! Каждый раз, когда она такое говорила, ты улыбался, гладил ее по руке и лгал. Ну конечно, само собой, когда-нибудь обязательно! Теперь судный день настал, и чтобы сдвинуть время и пространство с мертвой точки, ты только и смог выдавить: но я же надел презерватив!
Потягивая шампанское, Лана заметила: возможно, тебе попался плохой презерватив.
Если резина для этого презерватива приехала с французской каучуковой плантации, выходит, французы снова тебя наебали. Ты открыл было рот, но Лана сказала: и даже не смей спрашивать, есть ли другие кандидаты. Ты у меня, козел, один-единственный.
Ты закрыл рот и посмотрел на Бона, умоляя тебе помочь, но тот залпом выпил свое шампанское и сказал: да ничего страшного, в общем. Многие даже хотят детей.
Ну так что, бодро улыбаясь, спросила Лоан. Мальчик или девочка?
Девочка.
Будь это мальчик, ты бы окаменел от ужаса, ведь он вырастет и убьет тебя, чего ты, положа руку на сердце, конечно, заслуживаешь, но и девочка немногим лучше, а то и хуже, ведь тебе придется заплетать ей какие-нибудь косички, избегать разговоров о менструации и смотреть, как однажды она встретит твою полную копию и выйдет за этого вонючего ублюдка замуж. Ты сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться. Что же говорят в таких случаях нормальные люди?
Сколько… сколько ей?
Три года.
Она здесь?
В Лос-Анджелесе, у моих родителей.
Как ее зовут?
Ада.
Ада. Слегка необычное имя, которое могут выговорить жители Запада, и совершенно непривычное имя для вьетнамцев, которое все равно под силу их языкам. А-д-а. Морзянка, а не имя. Долгое А, твердое д, короткое а. Три буквы. Палиндром. Одно и то же, что слева направо, что с востока на запад. Ада, внучка, которую так ждала твоя мать и которую ты наконец-то подарил ей, только слишком поздно.
Фотография есть?
Ада была маленькой девочкой с чернейшими волосами до подбородка. Ты ненавидел детей, и тут не было никакого предубеждения, скорее, вполне оправданная реакция, которая выработалась у тебя еще в детстве, когда над тобой издевались маленькие тролли, бывшие, по сути, всего лишь зародышами ужасных взрослых. Но эта девочка… все у нее в лице было круглое, от глаз и щек до кончика носа. Глаза у нее были темные, губы – розовые, кожа – светлая. Будь она полностью белой, можно было бы просто сказать, что у нее белая кожа. Но раз уж она произошла от тебя, а ты был белым наполовину, то она была белой всего на четверть. Однако не ее условная белизна привлекла твое внимание. Помимо ее прелестной пухлости, всю прелесть которой понимал даже ты, больше всего бросалось в глаза, на кого она была похожа.
На твою маму.
Ада, сказал ты. Ада.
Так ее зовут, сказала Лана.
Когда вы допили шампанское, и ты испил третью чашу «Вины и стыда», и Бон рассказал Лане краткую версию того, что привело вас в Город Огней, и Лана спросила, почему ты поехал во Францию, а не в США, и ты ответил, потому что хотел посетить родину отца, и она спросила, почему ты никому не сообщил, где ты, и ты честно ответил, что не думал, будто кому-то важно, жив ты или умер, и она прикусила губу и отвернулась, вам с Боном удалось улизнуть в мужскую уборную. Глядя в писсуар, ты сообщил Бону сводку последних смертей, но тот не сказать чтобы огорчился. Люди они, конечно, были так себе, заметил он, стряхивая их участь и застегивая ширинку. Но убирать за ними придется нам с тобой.
Ну да, сказал ты, не испытывая ни малейшего желания ничего и ни за кем убирать, тем более что дальнейшая война с Саидом и Моной Лизой привела бы к еще большему бардаку.
Но сначала нам надо разобраться с человеком без лица. Сегодня же.
Ты посмотрел в зеркало и слегка удивился собственному отражению. Тебе то и дело казалось, что там никого не будет, что твое тело стало таким же невидимым, как и твоя душа. Кроме мывших руки вас с Боном, ты еще увидел в зеркале твоих скалящихся призраков, которые стояли у тебя за спиной, все в дырочку, истекая вечной влагой жизни. Однако ты не увидел там ни Шефа, ни Лё Ков Боя, ни Ронина, ни твоего отца, ни коммунистическую шпионку.
Он придет, сказал Бон, вытирая руки. Я знаю.
У меня нет оружия, сказал ты, разыграв единственный гамбит, который позволил бы тебе не убивать Мана.
Бон пожал плечами, поставил ногу на край раковины и поддернул штанину, под которой оказался примотанный к ноге пистолетик. Для подстраховки, сказал он, отдавая пистолетик тебе. Подстраховка всегда должна быть. Я что, тебя ничему не научил?
Ты подкатил к театру на баварском левиафане Шефа, Бон с Лоан держались за руки на заднем сиденье, Лана сидела рядом с тобой. У Шефа нашлась кассета с ее записями, и вы слушали, как она исполняет песню, которая и заставила тебя, когда ты впервые услышал ее во время выступления «Фантазии» в Лос-Анджелесе, сделать роковой шаг к ней и, как следствие, к Аде. «Bang Bang (My Baby Shot Me Down)».
Она знает, что я ее… отец? – спросил ты, обнаружив, что тебе трудно даже выговорить это слово.
У меня и фотографии-то твоей нет, сказала Лана. Но она про тебя спрашивала.
Спрашивала?
Ну пока что – кто ее папа, и где он, и почему у всех есть папы, а у нее нет.
И что ты ответила?
Родители запретили мне говорить ей, кто ты.
Генеральша.