писем говорит, что она часто теперь пишет белыми стихами. Там был и образец, что-то вроде:
Вся радость ушла
Из сердца старика,
И он лег и умер…
– Я написал на эти стихи музыку: слова внучки, музыка дедушки. Я постарался, чтобы музыка была очень легкой, в пределах октавы. Она музыкальна, так что споет и сыграет. Да, ее гувернантка Люля все еще с ней. Кстати, Ирина написала мне однажды, что Софа ложилась спать, а Люля поцеловала одно из ее родимых пятнышек. И Софинька сказала: – Ах, Люля, как жалко, что вы не можете видеть некоторых родинок у дедушки, у него есть такие изумительные: коричневые, желтые, красные…
Разговор перешел к вопросу о деньгах. Рахманинов сказал:
– Да, я опять потерял что-то около половины или двух третей всего, что у меня было. И не из-за банков, а из-за понижения стоимости ценных бумаг… Я очень доволен, что вам понравился экспромт Шуберта, я его очень люблю. Какая удивительная средняя часть! Да, это настоящая жемчужина.
Во время обеда в итальянском ресторане Рахманинов сказал:
– Вы читали главу из книги Александры Львовны (дочери Толстого), опубликованной в последнем номере «Современной летописи»? Она боготворит отца. Она пытается рассказать, что он пережил в последние дни, но это ей не удается. Толстой у нее выглядит таким маленьким, неприятным человеком. Я бывал у него несколько раз в Хамовниках. Все это окончилось очень неприятно. У меня была рекомендация от княгини Ливен. Она была моим большим другом, очаровательная женщина. Она просила Льва Николаевича принять меня. Это было как раз после провала моей Первой симфонии.
– Глазунов был пьян, когда дирижировал ею, – вставила жена Рахманинова.
– Княгиня Ливен написала Толстому: «Будьте добры, примите его, Лев Николаевич, – продолжал Рахманинов, – молодой человек может погибнуть. Он утратил веру в свои силы, постарайтесь помочь ему». Когда я пришел в первый раз, он играл в шахматы с Гольденвейзером. Тогда я преклонялся перед Толстым. Когда я шел к нему, у меня дрожали колени. Он посадил меня рядом и погладил мои колени, – он видел, как я нервничаю. А потом за столом сказал мне: «Вы должны работать. Вы думаете, что я доволен собой? Работайте. Я работаю каждый день»? – и тому подобные избитые фразы. Следующий раз я пришел с Шаляпиным. Федя пел. Невозможно описать, как он пел: он пел так, как Толстой писал. Нам обоим было по двадцати шести лет. Мы исполнили мою песню «Судьба». Когда мы кончили, чувствовалось, что все восхищены. Начали с увлечением аплодировать, но вдруг все замерли, все замолчали. Толстой сидел немного поодаль от других. Он казался мрачным и недовольным. В течение часа я его избегал, но потом он вдруг подошел ко мне и возбужденно сказал: «Я должен поговорить с вами. Я должен сказать вам, как мне все это не нравится», – и продолжал: «Бетховен – вздор, Пушкин и Лермонтов – тоже». Это было ужасно. Сзади меня стояла Софья Андреевна, она дотронулась до моего плеча и прошептала: «Не обращайте внимания. Пожалуйста, не противоречьте, – Левочка не должен волноваться, это ему очень вредно». Через некоторое время Толстой опять подошел ко мне. «Извините меня, пожалуйста, я старик. Я не хотел обидеть вас». Я ответил: «Как я могу обижаться за себя, если не обиделся за Бетховена?» Но я уже больше никогда не приходил. Софья Андреевна приглашала меня в Ясную Поляну каждый год, но я никогда не принимал приглашения. И подумать только, что я в первый раз шел к нему, точно к какому-нибудь божеству!
Рахманинов помолчал. Он склонился над своей тарелкой с супом, который ему, кажется, не нравился, и начал отодвигать в сторону макароны. Потом он сказал:
– Трудно, конечно, сказать, может быть, это была ревность, – я был музыкантом, учеником Танеева. Может быть, он думал, что я буду новым звеном между Софьей Андреевной, музыкой и Танеевым. Тогда, конечно, я этого не понимал. Я рассказал все это Антону Павловичу Чехову. Он обожал Толстого, и если Толстой кого-нибудь любил, то, конечно, Чехова. Он мне сказал: «Если это произошло в тот день, когда Толстой страдал от желудочной боли, – он не мог работать и поэтому должен был быть в очень нервном состоянии. В такие дни он склонен говорить глупости. Но не надо обращать на это внимания. Это не важно». Что за человек был Чехов! Теперь я читаю его письма. Их шесть томов, я прочел четыре и думаю: «Как ужасно, что осталось только два! Когда они будут прочтены, он умрет, и мое общение с ним кончится. Какой человек! Совсем больной и такой бедный, а думал только о других. Он построил три школы, открыл в Таганроге библиотеку. Он помогал направо и налево, но больше всего был озабочен тем, чтобы держать это в тайне. Когда Горький хотел посвятить ему свой новый роман «Фома Гордеев», он позволил напечатать только: «Антону Павловичу Чехову». Он был настолько скромен, что боялся, что в горьковском посвящении будут какие-нибудь громкие эпитеты. Чехов и Горький умели извлекать самое существенное из Толстого. Чехов и Толстой были большими друзьями. Антон Павлович писал: «Сегодня ходил к Толстому. У нас была очень интересная беседа, продолжавшаяся два часа». Горький все время наблюдал за Толстым, словно фоторепортер. В его воспоминаниях виден живой Толстой. Хотя Горький у нас не популярен, он сумел все же отразить облик Толстого очень хорошо. Он умел извлечь из него все, что ему было нужно – о религии, о жизни, обо всем».
Пора было уходить. Миссис Рахманинова беспокоилась, что Рахманинов съел острый соус и это могло ему повредить. Она сказала, что ему опять надо побывать у врача, который советовал ему меньше играть, поскольку он был утомлен.
– О, нет! – сказал Рахманинов с внезапной живостью. – Концерты – моя единственная радость. Если вы лишите меня их, я изведусь. Если я чувствую какую-нибудь боль, она прекращается, когда я играю. Иногда невралгия левой стороны лица и головы мучит меня в течение суток, но перед концертом проходит, точно по волшебству. В Сен-Луи у меня был приступ люмбаго. Занавес подняли, я уже был на эстраде и сидел за роялем. Пока я играл, боль меня совсем не беспокоила, но, кончив, я не мог встать. Пришлось спустить занавес, и только тогда я поднялся. Нет, я не могу меньше играть. Если я не буду работать, я зачахну. Нет… Лучше умереть на эстраде.
После того как Рахманинов написал «Вариации на тему Корелли», он принялся за более ответственную работу – Рапсодию для фортепиано с оркестром на тему Паганини, план которой очень близок к «Вариациям»; но здесь звуковые краски фортепиано усилены во