Был и другой тест — письмо Терье Бита. О нём, по существу, и шла речь в моём кабинете. Вот версия прочтения его Артамонцевым. Забегая вперёд, скажу: она во многом совпала с тем, что прочли его Атешоглы, Готье, я и другие.
«Дорогой современник! Я ухожу навсегда. И, оставляя это послание, надеюсь, ты прочтешь его и поймешь все, связанное с моим пребыванием на Земле.
Случившееся в тонголезском племени — жестокое свидетельство того, как несовершенен человек Земли, чванливо считающий себя разумной особью. Нет, люди из тонголезского племени не были умерщвлены. В течение двух дней их ещё можно было привести в чувство или, как у вас говорят, „воскресить“. Как это мною было сделано с обезьянами.
Однако мне мое руководство категорически запретило вмешиваться в это дело. Полагаю, их решение было резонным. Это привело бы к очередному всечеловеческому религиозному психозу. Но не ради этого я приходил сюда.
Я хотел этим маленьким чудом (эксперимент с обезьянами) заставить землян посмотреть на своё бытиё по-новому. Обратить внимание на главное, что делает их жизнь ограниченной, усечённой, а потому неправильной, мученической.
Мы хотели сказать людям, что путь их совершенства лежит не в небе, а во Времени.
Ваше Пространство-Времени не однородно. Более того, каждый из вас живёт по своему, только ему присущему микропространственному времени, сообразно которому он воспринимает мир. bee видят по-разному, глядя на одно и то же. Лучшая иллюстрация этому — моё прощальное письмо… Многие его прочтут не так, как ты, мой современник.
В заключение скажу: визит мой сюда был всё-таки не напрасным. Я смог бросить идею в многоструйный поток вашего Пространства-Времени. И мы уверены, что она безраздельно овладеет не одним человеком.
Терье Банг».
Не думал Мефодий, что этот экзотический дворец махараджи станет для него вторым домом. Добровольной и приятной тюрьмой. Если он и отлучался из неё, то ненадолго и главным образом из-за Мари, не подозревавшей о том, что её Меф давно работает под эгидой совсем другой конторы.
Бывало, он так скучал по Мари, что всё валилось из рук. Тогда Кавада под благовидным предлогом гнал его в Штаты. Возвращался он быстро. Не мог долго без Мари, а возле неё его, как чар-комана, тянула к себе работа. Нет, он бы привёз её сюда. Его не остановила бы гнусная затяжка с оформлением брака. Но что бы она здесь, в этом расчудесном бунгало, делала одна? Ведь Арта-монцев практически в нём не жил. Всё время там, в замке, в который он, кстати, больше никогда не входил через парадные двери.
Сейчас возле них, наверное, собралось много народа. Он живо представил забитую до отказа, обычно пустовавшую автостоянку.
Вчера, после пресс-конференции, Мефодий видел громадную толпу, сгрудившуюся вокруг бихродрома, и эта толпа вела бы себя гораздо спокойнее, если бы не репортёры да кинооператоры. «Была бы моя воля, — говорил, наблюдая за ними, начальник службы, охраны, — я бы запретил всей этой братии с объективами да кинокамерами появляться в местах скопления людей. Репортёры — это больной нерв толпы…» Он, конечно, рассуждал как блюститель порядка, но репортёры действительно вели себя более чем не спокойно…
— Слушай, Сато, в газетах что-нибудь есть? — спросил он.
— Совсем забыл, — спохватился Кавада, — пока только вечерние выпуски индийских газет. На посмотри. И Сато протянул ему с десяток местных изданий. Сразу же в глаза бросилась фотография Боба, спускавшегося по трапу самолёта, а чуть ниже, по диагонали, — другая, где он беседует с Кавадой. Жирно набранный заголовок вещал: «Шеф Интерпола — тесть первого бихронавта».
«Сегодня, — сообщала газета, — в Калькутту прибыл шеф Интерпола Роберт Мерфи. Знаменитого сыщика привело сюда очередное громкое дело. На этот раз, к счастью, не уголовное. Оно связано с „делом“ его зятя—первого бихронавта Земли Мефодия Артамонцева, который завтра на рассвете стартует в неизвестную среду мироздания — в Пространство-Время. На вопрос нашего корреспондента, рад ли он этому событию, Роберт Мерфи неопределённо махнул рукой и, поспешно сев в поданную машину, уехал в резиденцию МАГа.
…Ваш корреспондент обратил внимание на одну деталь, с которой хочет поделиться. Известный в Америке как острослов и обладатель тонкого юмора, никогда не изменявшего ему, Роберт Мерфи, ступив на землю Индии, ни разу не улыбнулся. Почему?!.».
Этот заключительный абзац Мефодий прочёл громко.
— Почему всё-таки, Боб? — разворачивая газету, спросил он.
— Не помню, не то Хайям, не то Вазех, в общем кто-то из восточных поэтов написал две удивительные строчки. «Покойник, друг мой, не вызывает смех, хотя потешиться над ним, подчас, не грех», — с жёсткой усмешкой продекламировал Боб.
Но Артамонцев его уже не слушал и не видел вырвавшегося из глаз Кавады огонька, полоснувшего Боба. Он буквально впился в материал, помещённый под аршинными буквами: «Вот она — Машина Времени». Корреспонденция шла сразу после большого, чуть ли не в полполосы, снимка СПВ. Репортёр сумел подметить в нем и передать самую суть. Смог поймать в ней что-то нездешнее, могучее и беспощадно холодное. Трёхметровый, в тысячу граней цилиндр, называемый капсулой, переливался пронзительной синевой, напоминая безукоризненной формы кристалл. В сущности, он так и был задуман. Математические выкладки, произведённые Кавадой и Готье, подтверждали гипотезу Атешоглы о том, что кристаллическая структура — идеальная форма для контакта с пучком индивидуального времени, составляющего Спираль Общего Времени. Однако каким должно быть то техническое приспособление, которое позволило бы возбудить Спираль и обеспечить такой контакт — они себе не представляли. Задача оказалась сложнейшей. Бились над ней, пожалуй, с полгода. А сделали в три дня.
Идея, осенившая Мефодия, пришла к нему, как озарение. Как подсказка свыше. Что его дёрнуло поверх очередного, наверное, сотого по счёту чертежа, нарисовать крест? Это он ещё мог объяснить. Можно было понять и то, почему он стал украшать крест, Пририсовал ко всем его концам шары. Но вот почему рука его совершенно непроизвольно набросала песочные часы — он объяснить не мог. У него, он хорошо помнит, было острое желание сорвать с кульмана ватман, изодрать его, скомкать, растоптать. Что его остановило, он сейчас не припомнит. Он пошёл выпить кофе, а когда вернулся и посмотрел на своё художество, прямо-таки остолбенел. Крест и песочные часы подсказывали интересное конструкторское решение. Всего лишь требовалось наложить одну деталь на другую. Горизонтальный брус креста Мефодий заменил двумя половинками песочных часов. Получился тот же крест с двумя раструбами, Прибежавшие на его дикое «Эврика!» Кавада и Готье скептически было отнеслись к его наброску. А потом, поводив по нему карандашом, Сато, размышляя вслух, сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});