Он догадался, что его сдержанность Ваня принял болезненно, как недоверие, но снова лег и не стал спорить.
Через некоторое время он сказал, вздохнув:
— Эх ты, Ванек, Ванек… День и ночь-те же думки… Но… пока мы с тобой маловато понимаем. Надо смотреть — что будет дальше. Что было, то прошло, что будет, увидим… Толкач муку покажет… А с бухты-барахты кричать не след. Сперва надо разобраться самим, а потом уж… — Потом еще добавил: — Сам понимаешь. Все. Спать.
— Спать, — согласился еще раз Ваня и в темноте пожал ему руку повыше локтя. — Не серчай, Петр Петрович.
За три недели знакомства Петр Петрович впервые услышал свое имя и отчество: до этой минуты он был здесь «товарищ Лузин».
Оба долго еще не могли уснуть. Лежали молча. Лишь далеко за полночь сон пересилил раздумья.
…Проснулись они неожиданно. Оба вскочили одновременно и схватились за наганы: кто-то ударил кулаком в переплет рамы… Потом забарабанил так, что выскочила шибка стекла. Они, не сговариваясь, прыгнули со столов и стали в проемах стены, с двух сторон окна.
Ваня увидел в темноте, как человек тяжело поднял руку и еще раз постучал, уже тише.
— Кто? — спросил Ваня громко и в ту же секунду прыгнул на шаг в сторону.
Ответа не было. Но после испуга спросонья было ясно: не бандиты. Оба вышли в сени, приоткрыли дверь на улицу. Около крыльца стоял… Федор.
— Что с тобой? — тревожно спросил Ваня.
— …
Федор тяжело взошел на крыльцо.
В комнате они зажгли огонь, забыв об опасности, и увидели, что Федор без шапки, в одном пиджачишке, с взлохмаченной головой, лица на нем не было.
— Или еще кого укокошили? — беспокойно спросил Лузин и тотчас же потушил лампу.
И тогда Федор сжал до боли руку Вани и выдавил:
— Ушла…
— Тося!!! — с ужасом крикнул Ваня и затряс его за плечи. — Да говори же, говори!
— Уложили в постель… сам сидел на табуретке, дежурил… прислонился к стене, задремал — не выдержал… Проснулся — нет ее… одежда осталась.
— Искать! — приказал Ваня.
— Искал, — как эхо откликнулся Федор. — Ноги не слушаются. — Он вдруг выкрикнул: — Ванятка, друг!
Ваня выскочил на улицу. Лузин — за ним, а на бегу сказал:
— Куда тебя одного-то поперло! Шлепнут как муху. Я с тобой.
Забрезжил рассвет.
Федор вышел из правления почти вслед за Ваней и Лузиным. Горячее участие друга будто укрепило его. Он искал Тосю, искал, уже всматриваясь в предрассветную мглу, хотя надежды не было ни искорки — только жуткое отчаяние, горе, предчувствие неотвратимой беды.
Но где искать? Куда она ушла? Этого никто из них не знал.
Никто не видел, как Тося тихонько встала, прислушалась к ровному дыханию Федора, шагнула раз, другой… Матвей Степаныч во сне бредил и отчетливо произнес: «Зачем лошадь… холера…» Матрена Васильевна чуть похрапывала. Тося на цыпочках вышла в сени, сняла со стены веревку и вышла на огород. Под босыми ногами скользила и выдавливалась между пальцами чуть оттаявшая земля, смешанная еще кое-где со снегом, холодная и хлюпкая. Тоскливо прокричал на колокольне сыч и замолк. А она шла — как привидение, в одной рубашке. Она была на грани безумия. В голове стучали одни и те же слова: «Черная совесть… Черная совесть…» Они ударяли как обухом. Тося все прибавляла и прибавляла шаг. Потом уже почти бежала, будто хотела уйти от этих слов, преследующих, жгущих голову. Все для нее в мире остановилось — были только эти два слова. Избавиться от них невозможно, забыть их нельзя до конца дней, как страшную рану. Они возникли неожиданно, там, еще в постели, и подняли ее на ноги; они гнали ее от Федора, Матвея Степаныча и Матрены Васильевны; они жутью отдались вдруг внутри, придя, казалось, сами собой из глубины неимоверных страданий: они гнали ее к гибели, эти два слова.
Тося прошла огородами почти до конца улицы, к одинокой ветле, что стояла на отшибе, на Игнатовой усадьбе. У ствола Тося подняла лицо вверх. Она дрожала — холод пронизал ее насквозь.
…Руки не слушались, окоченели.
…Кто-то обхватил ее сзади и прижал к себе, повторяя шепотом: «Тося, милая… Тосенька, Тося…» Потом надел на нее пиджак, накинул шапку и взял на руки.
Она не знала, кто это.
Ваня нес ее, прижимая к груди. Позади хлюпал большими сапогами Лузин, озираясь по сторонам. Он только и сказал:
— Застудиться можешь, в одной-то рубахе.
Но Ваня не замечал пронизывающего холода. Он не помнит, как попал сюда. Просто в мыслях возникла зола от Игнатовой хаты и одинокая ветла — туда его и влекло. Четко он помнит только одно: в предрассветном утре увидел белое привидение у ветлы и бежал, бежал.
А Федор еще от речки заметил в своей хате огонек. И заспешил. Искорка надежды вспыхнула и потянула его домой. Когда он вошел, то увидел: Ваня и Лузин сидели на табуретках, а Матрена Васильевна склонилась над кроватью: там лежала, укутанная одеялом и шубой, Тося. Лицо ее было синевато-бледным, она дрожала в ознобе.
Федор бросился к кровати.
Тося вскочила. Села. Дико посмотрела на Федора: казалось, не узнала. Потом рывком отодвинулась к степе, перевела взгляд на Матрену Васильевну и снова на Федора. Роковые два слова ударили вновь в голову. Она рванулась с кровати на пол, но Федор схватил ее на руки, чуть попридержал так и положил, уже затихшую, обессиленную… Она открыла глаза, зажала ладонь Федора в свои руки, холодные и сухие, и шепотом произнесла:
— Что делать?.. Что?.. Что?..
Слез у нее не было.
— Жить! — ответила Матрена Васильевна и отстранила Федора. — А вы, мужики, вот что: выходите…
Не сразу дошло до всех мужчин: встал только один Лузин.
— Ну, — резко напомнила Матрена Васильевна, — кому сказано? Ошалели. Расквасились… Матвей, отвернись.
На улице уже рассвело. Но лампа все еще горела, забытая всеми, уже никому не нужная. Так бывает и в жизни: отслужит свой срок огонек и оказывается ненужным — он никому уже не светит и никому не мешает, горит до тех пор, пока не зачадит, замирая и еле вспыхивая; потом про него скажут — потух. И только. Разве мало жизней, похожих на такой огонек!
Ваня и Лузин не перекинулись ни единым словом. Так они дошли до своего временного жилища — правления сельпо. Лузин там, у ветлы, догадался обо всем. Но лишь здесь, у порога, он осторожно спросил:
— Значит, любишь?
— Не надо об этом, Петр Петрович, — Ваня махнул рукой. — Не надо. Никого не люблю.
— Врешь?
— Вру.
— Да-а, — протянул Лузин. — Круто тебе… Чистая у тебя, Ванек, совесть… Живи так.
— Хватит!
— Ладно. Не буду.
Заря уже заполыхала. Зарево казалось совсем близким, оно горело где-то там, за курганами.
Федор стоял у себя на крыльце, ждал… и мысленно повторял слова Тоси: «Что делать?.. Что?.. Что?..»
…А тем временем Дыбина домчали до районного села Козинки. Тройка остановилась у одноэтажного здания милиции. Это был обыкновенный четырехкомнатный домик. Около него сохранились только следы бывшего палисадника (торчали пенечки сирени и два-три столбика от ограды). При милиции, в том же домике, была простая, обыкновенная «кутузка» — чулан с крошечным окошком, зарешеченным железными прутьями. Туда и водворили Дыбина. Ему развязали руки и принесли еду. Он выбил из рук милиционера кастрюлю. Потом привели врача. Тот сменил повязку на голове и коротко заключил:
— Папаха спасла. До свадьбы заживет.
Игнат же и врачу не сказал ни слова.
На первом допросе не произнес он ни звука. Так в милиции и не услышали голос Дыбина — казалось, он онемел и оглох. На второй день он от еды уже не отказался, но продолжал молчать.
Прошел день. Прошла ночь. В следующий день, вечером, было получено распоряжение доставить Дыбина под строгим конвоем в Белохлебинск, в тюрьму. Наступала последняя ночь Дыбина. Караул усилили: уже охраняли четыре милиционера — по два человека через каждые два часа. И всего-то было в отделении семь милиционеров, а Дыбину дали четырех.
В час ночи на окраине села, с опушки лесочка-колка, застрочил пулемет. Пули изредка, очередью, свистели и над центром села. Послышалось несколько винтовочных выстрелов с другого конца села. Похоже было на перестрелку.
Начальник милиции прибежал в отделение в расстегнутом кителе и наскоро наброшенной на одно плечо шинели. Немедленно он послал вестового к секретарю райкома партии и председателю райисполкома с запиской: «Срочно покинуть квартиры». Около Дыбина он оставил только двух человек, а с остальными четырьмя, запрятав лошадей в крайнем дворе, залег на выезде из села против колка, откуда перестукивал пулемет. Лишь после того как огляделся в канаве и прислушался к редким коротким пулеметным очередям, он понял, что пулемет строчит без всякой цели, в белый свет, для паники. Кольнула мысль: «Провокация! А у преступника только двое». Он стремглав помчался обратно к милиции, но было уже поздно.